— Ну, матушка, сподобилась, — проговорил Новик, опустив бинокль, и запел: — Эскадро-он! Шашки наголо! Пики к бою! Вперед — марш-марш!
Новиковцы скатились в глубокую пойму и понеслись по воде навстречу ненавистному врагу. Блестели на солнце поднимаемые копытами лошадей брызги, блестели клинки.
Иван скакал первым.
Англичане щурились на солнце, прикладывали ладони ко лбу, пожимали плечами, недоуменно переговаривались.
СЛЕДУЕТ ПРИЗНАТЬ, ЧТО СВЕРХСЕКРЕТНОСТЬ ВЕЛИКОГО ПОХОДА ПОЛНОСТЬЮ ОПРАВДАЛА СЕБЯ В БОЛЬШОМ И В МАЛОМ. АНГЛИЧАНЕ ГОВОРИЛИ: “I don’t belEve my eyes” (“Я НЕ ВЕРЮ ГЛАЗАМ СВОИМ”). И НЕ ВЕРИЛИ. А НАПРАСНО.
Они видели синие[10] звезды на буденовках и “разговоры” на гимнастерках, красные флажки на пиках, и их все больше поражал столбняк.
— Red! Red! — закричал вдруг, придя в себя, один из англичан, стал стаскивать с плеча винтовку, и Новику пришлось скинуть карабин и выстрелить. Пуля попала неразумному англичанину между глаз, и он опрокинулся в седле и повис в стременах.
— Сподобилась, матушка! — воскликнул Новик, подскакивая и скидывая с седла одного, другого, одновременно разоружая их.
Остальные красноармейцы занялись тем же, весело переговариваясь и покрикивая на ничего не понимающих, отупевших англичан.
Иван подъехал к третьему, невысокому, рыжеватому, с усиками и бородкой клинышком, одетому в белый полотняный костюм, с белой же широкополой шляпой на голове. Он смотрел на Ивана во все глаза, от восхищения и восторга приоткрыв рот. Новик даже смутился.
— Что буркалы выставил, морда английская? — проворчал он недовольно. — Где оружье твое?
Винтовки за спиной этого англичанина не было. Он вдруг обхватил Ивана обеими руками за шею, притянул к себе и трижды крепко поцеловал в усы, после чего закричал на чистом русском языке с легкой веселой картавинкой:
— Родненькие вы мои! Братья православные! Сколько невидимых миру слез пролил я, сколько тяжких дум передумал! Свершилось! — Незнакомец размашисто перекрестился. — Сбылась мечта самодержавцев российских: попирает священный русский сапог землю басурманскую! Хлеб да соль вам, витязи! Низкий вам поклон от многолетнего английского пленника Афанасия Шишкина!
И незнакомец поклонился низко, насколько это возможно было сделать, сидя в седле.
Шишкин сидел в штабной палатке, окруженный со всех сторон командирами корпуса. На полу в раскрытом кожаном саквояже лежали яркие украшения, старинные, диковинной формы кинжалы и почему-то несколько колод карт. Со счастливым восторгом Шишкин смотрел на всех и от счастья болтал в воздухе ногой. Похоже, он не понимал, что его допрашивают. Вел допрос Шведов.
— Имя?
— Афанасий.
— Полностью.
— Афанасий Шишкин. Тимофеев сын, хотя это еще как посмотреть.
— Где, когда родился?
— В Санкт-Петербурге. Мая месяца пятого числа одна тысяча восемьсот семидесятого года от Рождества Христова.
— Надо говорить — новой эры, — хмуро поправил Шведов.
— Новой, разумеется новой! — Шишкин оглядел всех с благодарным восторгом.
— Ты в Индии-то как оказался? — вмешался в ход допроса Колобков.
— О, это ужасная история! Мой папаша, князь Долгорукий, поехал в Индию на охоту к своему приятелю, радже бомбейскому, будь он неладен. Было это, дай Бог памяти, в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году. И меня взял с собой, оболтуса великовозрастного, чудес захотел. Не успели мы на охоту поехать, как вдруг известие — августейший император Александр Третий почил в бозе. И мой папаша, хотя покойный его и не жаловал, оставил меня у раджи с обещанием скорого возвращения — и тю-тю...
— Как, говоришь, папаши твоего фамилие было? — перебил его Шведов.
— Князь Долгорукий, — с готовностью напомнил Шишкин.
— Никто, братки, Долгорукого князя не расстреливал? — обратился Шведов к комдивам.
Те задумались.
— Сколько их было, разве всех упомнишь, — буднично отозвался Колобков.
Шишкин затих и попытался втянуть голову в плечи. Возникла пауза, в продолжение которой допрашиваемый явно страдал, а допрашивающие явно получали от этого удовольствие. Кроме, пожалуй, Новика. Он брал из саквояжа Шишкина то один кинжал, то другой, пробуя их в руке, и так был этим увлечен, что, кажется, ничего не слышал.
— Что... у нас действительно все так далеко зашло? — спросил Шишкин осторожно.
— А вам ничего не рассказывали ваши английские господа? — теряя терпение, спросил Брускин.
— Видите ли, — осторожно начал Шишкин, — Англия — исторический враг России. Врагам можно служить, но верить им — нельзя! Говорили кое-что, разумеется... Что в пятом году в Москве были беспорядки... И в семнадцатом, если я не ошибаюсь. Но они до того договорились, что, мол, государь император Николай Второй... Да у меня язык не поворачивается пересказать всю эту чушь!
— В одна тысяча девятьсот семнадцатом году новой эры в России совершилась Великая Октябрьская социалистическая революция! — торжественно и раздельно, как при чтении приговора, говорил Брускин. — Царской России нет, а есть Россия новая, Советская, государство рабочих и крестьян!
— Ах во-от оно что, — удивленно протянул Шишкин. — А я смотрю — что-то... Господа!
— Громадяне! — зычно поправил его Ведмеденко.
— Господа громадяне, а ведь князь Долгорукий не мой отец, — с доверительной улыбкой сообщил Шишкин. — Он, мжет, и думал, что он мой отец, но я-то так никогда не считал. Мой бедный покойный отец был истопником в Мариинском театре. Мамаша же была там балериной. Говорят, что князь ухаживал за мамашей. Возможно. Но ума не приложу, кто сумел внушить князю, что он мой отец.
— Это как же его держать? — спросил вдруг Новик, вертя в руках большой кинжал со странной рукояткой.
— Вот так. — Шишкин вложил кинжал в руку Ивана. — Это куттар, нож для пробивания кольчуги. Я выиграл его у одного раджи. — Шишкин был рад, что появилась возможность отвлечься от неприятного разговора. — Я вам его дарю, Иван Васильевич.
— Скажите, господин Шишкин, вы нарочно картавите? — выкрикнул вдруг Брускин.
Шишкин задумался над странным вопросом.
— Зачем же нарочно? С детства. Это, пожалуй, наследственное. Папаша картавил и я...
— Который папаша? — закричал Брускин.
— Оба, — нашелся Шишкин. — Князь от рождения, а истопник, он пил очень и однажды в драке откусил себе кончик языка...
— Снимите шляпу, Шишкин! — потребовал вдруг Брускин.
— Пожалуйста, — повиновался допрашиваемый.
Он снял шляпу. Шишкин был крупно лыс — рыжеватые волоски остались лишь с боков и сзади. Но дело было не в этом.
Дело было в том, что Шишкин как две капли воды походил на Ленина.
— Вылитый Владимир Ильич, вылитый! Как шляпу снял, меня ноги сами подняли — Ленин! — делился потрясенный Шведов.
Брускин нервно ходил по палатке.
— А может, была двойня? — высказал догадку Колобков.
— Кто? — спросил Шведов.
— Ну, Ленин и этот Шишкин. Детей разлучили, сколько таких историй было...
— Вы с ума сошли, товарищ Колобков! — закричал Брускин. — Вы понимаете, что вы говорите!
Новик оторвался от разглядывания куттара.
— Из-за чего сыр-бор, не пойму? — спросил он. — Ну похож и похож. У нас в деревне один мужик на царя Николашку был до ужаса похож, и ничего...
— Да, есть теория мистического толка, что у каждого человека на земле есть свой двойник. Но это же идеализм! Он же свой день рождения по старому стилю назвал. А по-новому получается — двадцать второго апреля тысяча восемьсот семидесятого года. Вы понимаете, день в день! — не находил себе места Брускин.
— Ну вот и я говорю, — пожал плечами Колобков.
— Двух Ленинов быть не может, — убежденно проговорил Шведов.
— Так и треба робити. Першего разстреляти, а другий хай живе, — предложил Ведмеденко.
