Мелко перебирая ногами, Хохлик добрался до магазина «Чай». Остановился, разглядывая витрину и поправляя тугой ворот рубашки. В витрине отразилось трое силачей на другой стороне улицы, усиленных маленькой толпой «слоников». Усиленный патруль отражался в стекле тускло, и все же Хохлик засек, как недобро покосился на его худую обтянутую спину белобрысый здоровенный слоник в камуфляжном комбинезоне без знаков различия. Слоники – это полная майна! Хоботки с ушами! Ненавидел Хохлик слоников всей душой. И они, бивни проклятые, будто чуяли его ненависть на расстоянии. Однажды Хохлик не сдержался, обложил матом плюнувшего ему на сандалии слона и так схлопотал хоботом (резиновой дубинкой) по жевалке, что пришлось вызывать «Скорую помощь». Обиделся слонище совсем не на матерную ругань, а на проскользнувшее в потоке брани словечко «бивень». За «слона» или за «бивня» дюжие парни из «Добровольных Рабочих Дружин» могли вообще убить. Хохлику, считай, еще повезло, отделался сломанной челюстью и сотрясением мозга.

Хохлик вспоминал прискорбный случай из своей бурной биографии, а слоник на другой стороне улицы между тем окликнул дружка-бивня и ткнул грязным пальцем в сторону модника.

– Майна... – прошипел Хохлик и полез в накладной карман рубашки за портсигаром. Надо поспешить, достать помеченную сигаретку и закурить. Жалко табака со слезой, но жизнь дороже. Окажется среди силачей нюхач, и майнуй под землю на метр! Не успеет Хохлик сознаться, рассказать, как уж скоро год стучит ментам на коллег толкачей. А успеет – толку чуть. Все толкачи-крокодилы, взятые с поличным, обзываются внештатными информаторами, лишь бы, в соответствии с указом 2/4 (от второго апреля прошлого года), не получить здесь же, на месте, укол инъектором, лишь бы попасть в крытку, где останется шанс заложить всех, кого знаешь, вымолить у следака статью 26-Ж, а пусть и 26-Е, все лучше, чем честным толкачом помереть от инъекции цианида.

– Вира, – прозвучало рядом. Очень тянуло повернуть голову на голос, но Хохлик переборол себя. И так узнал гнусавый выговор знакомого монаха Дюши.

– Вира помалу, Хохлик. Силачи чешут наши берега. Крокодилы спины греют, монахов слоны топчут. Хоп?

– Хоп, – ответил Хохлик понятливо. Вгляделся пристально в стекло витрины, в отражение тыкающего в спину Хохлику слоника, и увидел, как другой бивень пренебрежительно махнул рукой. Указующий перст опустился, бдительный слоник утратил нарождающийся нехороший интерес к моднику на другой, нечетной стороне улицы.

– Четко ваш берег чешут? – Хохлик искоса поглядел на переминающегося с ноги на ногу Дюшу.

– Хоп, – подтвердил Дюша. – На Ксендза у силачей гнилой зуб вырос, сам знаешь.

– Я с мороза не мотаю, Дюша, за каким копытом Ксендзу мажорные мотивы? Толкали бы слезы, как мы на своем берегу, без мажора. Третий раз за месяц вас чешут. По второму-четвертому, я на ухо принял, восемь монахов за месяц на иглу наткнулись. Мало вам майны?

– Вира, Хохлик! Вы, крокодилы, за червонцы на берег выползаете, а мы за песню. Разница, как чистый-нечистый, хоп?

Хоп! Все правильно! Две крупнейшие московские группировки руководствуются диаметрально противоположными принципами. Монахи толкают травку за идею. Нет, конечно, и монахи свою выгоду блюдут, но у них имеется своя религия, придуманная лидером по кличке Ксендз. Толкачи-монахи сами товар берут, сами сдают страждущим и сами же бабки в казну несут, сделав на доверии отстежку в карман (доверие – доверием, однако ежели чего не так, и монахи, так же как крокодилы, отвечают кровью). А люди Крокодила работают за интерес, и только за интерес, без всякой лирики, без всякого мажора и песен. Раньше и крокодилов, и монахов фифти-фифти поровну гасили. С тех пор как Ксендз и Аллигатор (неприятная кликуха, на которую Крокодил обижался) поделили город поровну – одному достались четные стороны улиц и участки тротуара на площадях подле домов с четными номерами, а другому, соответственно, перепало в вотчину все нечетное – с тех пор «правый берег» монахов патрули чешут гораздо чаще, чем левый, четный бережок. Реки-улицы и запруды-площади разделили идейных и алчных толкачей, облегчив жизнь силачам. И менты, и армейские, и жандармы, и, тем паче, особисты пуще ненавидят шибко идейного Ксендза, чем сухого прагматика Крокодила. Все правильно! Хоп! Но Хохлику вдруг стало обидно за своих, и он возразил:

– Хоп, Дюша. Хлоп! Аплодисменты, бис. Ты на ухо принимал песню про Белого Кахуну?

– Майна в миноре! Ксендз и на Черного Кахуну ухо не точит, а на Белого глохнет, хоп? Слезы бога – других тем нет. Плачет бог по человеку, из его слез, будто из семян, плакун-трава прорастает, и люди...

– Бис! Выключай радио. Мне проповеди монаха в ухо не прут. Жителям плыви пой. Правый берег прочесал, греби к себе, Дюша, мажорь, коллега. Хопи-и-хоп!

Запихнув портсигар обратно в накладной карман стильной рубашки, пристроив «смоченную» слезкой сигарету за ухом, Хохлик не спеша двинул к метро. Одетый в заляпанную краской робу строительного рабочего Дюша проводил стилягу хмурым взглядом и потянулся к ручке входной двери в магазин «Чай».

Хохлик шел краешком пешеходной дорожки, шаркая сандалией по бордюрному камню, зыркая по сторонам рыбьим глазом, выискивал среди редких прохожих «плаксу». Праздношатающихся граждан в центре столицы было, как всегда, мало. Беженцы предпочитали кучковаться за Садовым кольцом. Навстречу брели нищие, этим и патрули, и все вообще – копытом, шагали домохозяйки с тяжелыми плетеными сетками, полными продуктов, чеканили шаг мальчишки, курсанты ремесленного училища. Взгляд Хохлика продолжал искать клиента, который... Хохлик посмотрел на часы... который вот-вот должен появиться. Хохлик всегда назначал время толчка с запасом и учетом возможных собственных внеплановых задержек на маршруте.

Плакса возник секунда в секунду, как и предписывалось. Издали заулыбался, подобострастно прогибаясь в пояснице. Поравнялись. Плакса загородил Хохлику дорогу.

– Извините, молодой человек. Сигареткой не угостите безработного?

Плакса изображал попрошайку весьма убедительно. Канючил громко, ничуть не смущаясь случайных прохожих. Растрепанный ветеран умственного труда с лицом, изуродованным интеллектом, в костюме довоенного покроя, он, наверное, действительно тужил на карточки безработного. При всем старании Хохлик не мог догадаться, как этот потрепанный плакса добывает налик на слезинки. Впрочем, его, плаксы, дело бабки дыбать, а забота Хохлика толкануть слезу толково.

– Хоп. – Хохлик тряхнул головой. Сигарета, доселе торчавшая за ухом, упала на асфальт.

– Спасибо вам, молдой чек! – Клиент поспешно подобрал бумажный цилиндрик, начиненный табаком вперемешку с травкой, дарующей счастье всем без разбора, даже таким, как этот, жалким типам.

– Кури, копыто. Вира!

– Оо-о! – Плакса поднес сигарету к близоруким глазам. – Цигарка «Кишинев»! Богато живете, молодой человек. Я ее вечером дома выкурю, со вкусом. Роскошь! Что бы мы делали, если бы Молдову в Трехдневную разбомбили, правда?

– Курили бы самосад. Хоп! Ты, копыто, и на самосад кредита не имеешь. Застынь. – Хохлик с трудом просунул палец в карман тесных коротких штанишек. – Вира! Нащупал...

Хохлик вытянул из кармана копейку, вложил денежку в заранее растопыренную пятерню плаксы.

– Хоп! Дурил с мороза поправить тебя на семь копеек, отменил программу, мацай копчик.

Кодовое словосочетание «семь копеек» – понятная плаксе инструкция, где и когда в следующий раз на маршруте поджидать дилера.

– О, спасибо, молодой человек! Я копеечку в обменник снесу, разменяю и с нищим на паперти поделюсь, дам осьмушку меди и велю, чтоб за вас молился, за вашу доброту!

– Расколи копчик, раз замерз, – равнодушно пожал плечами Хохлик, а про себя подумал: «Попробуй не скинь нашему юродивому рыжий четвертачок за слезку! Раскроить сигарету, отделить травинки от табака на ходу – полный мажор, зажевать слезу с табаком – не будет песни, а задарма с товаром далеко не учешешь, цуцик!»