Действительно, едва ли когда-нибудь оно было возбуждено до такой степени.

– Вам необходимо узнать все, что он пережил до этого шага, – снова заговорила графиня, – только вы не осудите его. – Она встала, открыла один из больших шкафов, стоявших в комнате, и, вынув из него тетрадь, подала ее мне. – Прочтите эти письма, – продолжала она, – но не забудьте, что они написаны восемь лет назад, когда Гендрику было всего двадцать лет, и непременно прочтите их по порядку, так, как они в этой тетрадке. В последний раз, как Гендрик был здесь, он попросил у меня иголку и нитку голубого шелка, скрепил их вместе и поставил заглавие.

Было уже поздно, когда я вернулся домой, но тем не менее я сейчас же принялся за интересное чтение и только тогда положил тетрадь, когда прочел ее до конца.

7 декабря

Дорогая мать!

Я благополучно доехал до места своего назначения и здоров, но одиночество наводит на меня грусть, даже какой-то страх, хотя и совестно сознаться в этом. Ты знаешь, что я облекся в мундир не для того, чтоб разыгрывать героя, а чтоб принести свою лепту на пользу государства, которого считаюсь гражданином. Я страдаю тоской по родине, в особенности же сильной тоской по тебе; тоскую по старой мебели, по каждому темному закоулку нашего дома, по кошке, даже по отцу, который всегда был строг со мною и всегда относился ко мне, как посторонний человек. В первый раз очутился я на чужой стороне. У меня веселая и удобная квартира. Я сделал визит полковому командиру, был и у товарищей; первый был очень сдержан, вторые обошлись со мною с обидной вежливостью. Они дают мне почувствовать, что я вступил в полк с золотой портупеей.

Вот и сижу я один у теплой печки в вечерние часы; малый мой кипятит воду для чая, а я мысленно переношусь к тебе. Мне только стоит закрыть глаза – и сейчас же все оживает в моей памяти. Часы пробили пять. В это время мы пили кофе в твоей комнате. Анна теперь накрывает большой круглый стол, а Мартын стучит чашками; я слышу твой кроткий голос, слышу также, как Альфред и Роман дразнят добрую Анну, – но в эту минуту я не в состоянии смеяться над ее бесчисленными образами, над ее миртовым венком и романической преданностью патеру Серафиму; не посмеялся бы даже над общиною девиц. Сам Мартын, с его комическим влечением к домоправительнице, является для меня какой-то естественной необходимостью; не будь его – остался бы пробел в старом доме. Что поделывает Адам, этот славный Адам, которого я так любил, когда еще был ребенком, что только к нему одному шел от кормилицы и которого называл красивым Адамом, несмотря на конюшенный запах, немытые руки и красное лицо его, всегда покрытое лоском? Но я несправедлив к нему: однажды он вымыл свои руки; это было в тот день, когда он вложил две красные гвоздики в свою петлицу и посватался за Розалию. Не знаю только, помылся ли он в день своей свадьбы. А как поживает Розалия? Добрая душа, не одну слезу запекла она в яблочный пирог, который испекла мне на прощанье. Но я говорю о прислуге и забываю братьев. Добрые, милые братья! Они знают, как я люблю их; это мои первые друзья. Продолжают ли они воевать после моего отъезда? Кто же командует армией в мое отсутствие? Вероятно, они будут искать своего Наполеона; недосчитаются они еще четырех гренадеров и нескольких уланов, – они рассердятся, пожалуй, но я не могу утаить своего проступка: скажи им, что мне жаль было расставаться со своими картонными солдатиками, почему я и захватил некоторых из них с собою, а здесь они стоят на моем столе между книгами и бюстами Лермонтова и Пушкина.

А после кофе я вижу тебя за рабочим столиком, на котором нарисован город и под ним подписано: «С.-Петербург», иначе, конечно, никто не знал бы, что это за город. На тебе надет белый чепчик, а Петербург завален бельем и чулками; напротив столика висит портрет покойной маленькой сестры, а над кроватью твоей распятие и образ Богоматери с младенцем. Но вот стемнело, и прислуга перебралась в просторную комнату без окон, в которой и днем царствуют постоянные сумерки. Анна в тридцатый раз читает вслух «Ринальдо Ринальдини» или историю Иоанна Грозного, а ты в это время всегда завешиваешь клетки твоих птиц, которые все умножаются, вопреки твоему намерению отдать излишних.

Вот и темный зал, в который отец ставил меня на часы и где внезапно оживавшие белые занавеси наводили на меня такой страх, что я опрометью бросался со своего места, – этот прекрасный зал с его голубой шелковой мебелью, красными кактусами и картинами, на которых мне так знакомы каждое дерево, каждый куст.

Отец сидит в своем кабинете, у мраморного стола, и читает; на столе стоят Вергилий, Гёте и Фридрих Великий. Как часто забавлялся я тут, вынимая из ножен коротенькую шпагу этого короля-воина и снова вкладывая ее в ножны. Есть тут и Наполеон, отдыхающий на кресле во время лейпцигского сражения, а рядом с ним небольшой фарфоровый музыкант, играющий на фортепиано. Между окнами стоит грозный рыцарь в тяжелой броне; на стене висят турецкое знамя и панцирь татарского хана, разбитого одним из наших предков во времена Собеского. Тут же висит и монгольская стрела, до которой я никогда не смел дотрагиваться.

Но я все говорю о вещах, которые так знакомы тебе; извини меня, если я только надоедаю тебе своим письмом, – все стало мне так дорого с тех пор, как я не живу в старом доме. Тебе хотелось бы лучше узнать что-нибудь обо мне, но сказать мне нечего; быть может, найду более интересный материал в следующий раз. Теперь, как и дома, я буду говорить тебе все, что бы ни случилось пережить; передам тебе все свои новые мысли, впечатления и действия, а ты по-прежнему продолжай высказывать мне свои мнения. Ведь ты всегда так верно руководила мною, а любящая, кроткая рука твоя не менее нужна мне и теперь. Всякий раз, как глаза твои ласково покоились на мне, я знал, что я вправе быть довольным собою. Будь здорова, дорогая мать, кланяйся всем от любящего тебя сына.

Твой Гендрик.

P. S. Хотел уже заклеить свое письмо, как вспомнил один удивительный случай, который надо рассказать тебе. Возвращаясь домой со службы, я встретил фантастические сани, в которых сидела молодая женщина в роскошном туалете. Я едва успел взглянуть на нее, но знаю, что у нее белокурые волосы, прекрасные глаза и княжеская осанка. Я невольно остановился и посмотрел ей вслед; если б не ее небольшие, крылатые, украинские лошади, то мне кажется, что я догнал бы ее. Я в состоянии посещать гулянья, театры, даже церкви только для того, чтоб снова увидеть ее, а если б мне удалось узнать, где она живет, то я проводил бы целые часы под ее окном, лишь бы видеть тень ее на оконных занавесах.

Растолкуй мне, что я за человек? Ничего до такой степени не восхищает меня, как вид прекрасной женщины. Я в состоянии думать о ней день и ночь; я рассказываю сам себе романы, в которых я разыгрываю роль героя, а она – героини; она волнует меня во сне, а между тем я никогда не желаю обладать ею; я убежден, что мне достаточно обменяться с нею десятью словами – и все кончено! Да, прелестная женщина в моих глазах то же, что образец искусства, то же, что и картина, до которой нельзя дотронуться, к которой даже не смеешь подойти поближе, если не хочешь, чтоб очарованье исчезло мигом.

Наверно, я увижу свою княгиню когда-нибудь, но я ни за что не заговорю с нею. Я обойдусь с этой красавицей так, как ты обходишься со своими розами: буду вдыхать ее аромат, любоваться ее станом, но не сорву с нее цветка. Смейся надо мною, смейся над застенчивым юношей, который отваживается подумать, что он мог бы сломать такой гордый цветок.

В этот раз письмо мое вышло очень длинное, зато в следующий будет весьма короткое. Будь снисходительна к твоему герою-ребенку, ведь писать к тебе есть мое единственное, величайшее удовольствие. Доброй ночи, моя дорогая.

11 декабря

Целую твои ручки за твое милое письмо. Как счастлив я, что все здоровы, даже все твои канарейки. Будь покойна, я постоянно хожу в теплых чулках, согласно твоему желанию, и, наверно, не простужусь. У баронессы я еще не был, но на днях побываю.