В «Мемуарах» как дату окончания «трудной» переделки для сцены из рассказа Ф. М. Достоевского «Вечный муж» Щеглов пометил 15 июля (1910 г.) и снова подчеркнул: «Кажется, удалось… Кроме начала и конца — почти всюду сохранен текст подлинника!..» [38]
Осенью 1910 г., вероятно, по возвращении А. Г. Достоевской в Петербург, Щеглов передал ей подготовленный им текст инсценировки в рукописи, с которым она познакомилась и при очередной встрече их 10 октября сделала свои замечания, касающиеся, судя по приводимым ниже их письмам, степени глубины воспроизведения в «этюде» Щеглова повести Достоевского и трактовки им характеров ее персонажей. Он же изложил ей свой взгляд на них, с учетом того, как они, по его мнению, должны выглядеть на сцене. 11 октября 1910 г. Щеглов писал А. Г. Достоевской, упомянув вчерашнее свое посещение: «Не знаю, как Вас благодарить за Ваши „вечно-мужские“ замечания к моей переделке?.. Что она сценична — это, кажется, несомненно; но что она поверхностна и не захватывает всей глубины — это уже несомненно без всяких „кажется“. Легко также сказать: „переделать Достоевского…!“». [39]
В тот же день, 11 октября, А. Г. Достоевская тоже отправила ему письмо. «Вчера весь вечер обдумывала Ваши возражения, — писала она, — вновь перечитала рукопись и пришла к заключению, что Ваша точка зрения на героев „Вечного мужа“ вернее, и пьеса благодаря этому выигрывает. Поэтому не подвергайте ее переделке, а только предложите актеру (как Вы предполагали) прибавить, если он это найдет нужным для выпуклости роли. При втором чтении переделка мне показалась еще сценичнее, и если найдутся для ролей Вельчанинова и Трусоцкого талантливые актеры, то пьеса произведет большое впечатление». [40]
23 октября 1910 г. пьеса получила резолюцию Цензуры драматических сочинений «К представлению дозволено», [41] а несколько позднее, как выясняется из следующего письма А. Г. Достоевской от 4 января 1911 г. (о редакторской датировке его см. примеч. 20), Щеглов договорился о постановке ее с Литературным фондом, который собирался 8 февраля 1911 г. устроить вечер, посвященный 30-летней годовщине со дня смерти Достоевского (см. процитированное письмо Щеглова от 2 февраля 1911 г.).
Но далее дело с подготовкой инсценировки осложнилось.
15 января 1911 г. Щеглов уведомлял А. Г. Достоевскую: «…принялся за переделку конца („Вечного мужа“) и поймал вкравшиеся фальшивые ноты — там, где я отступил от текста Достоевского. Спектакль перенесен на 5-ое февраля, а Батюшков уехал в Ялту к больному брату». [42] Пьеса «в новой редакции (самый конец)» была снова сдана в цензуру. Зафиксировав это в своей записной тетради, Щеглов замечает: «Ах! как трудно добросовестно… „инсценировать“ Достоевского! Строки Достоевского точно электрические — и малейшая неверная нота, неудачная своя строка губит все дело. Сохранив почти полностью текст, я сохранил в то же время сценичность. Штука не легкая». [43] На «исправленном экземпляре» была в тот же день сделана помета об утверждении его 29 января 1911 г. Главным управлением петербургской драматической цензуры [44]. «Спектакль» был намечен или на 5 февраля отдельно или в составе памятного вечера 8 февраля. Однако ни 5, ни 8 февраля, когда в соответствии с прежним планом и состоялись чтения в память Достоевского, инсценировка не была поставлена. В уже упомянутом (в связи с воспоминаниями Щеглова о Достоевском) письме от 9 февраля 1911 г. А. Г. Достоевская выражала сожаление по этому поводу: «Пишу Вам под впечатлением вчерашнего Литературного вечера. Прошел он блестяще и некоторые вещи произвели колоссальное впечатление. [45] Но как глубоко жаль, что в программу не включили „Вечного мужа“ в Вашей талантливой переделке. Боюсь, что мне не доведется увидеть на сцене этого любимого мною произведения Федора Михайловича». [46] Что было причиной тому, что готовящийся уже спектакль был отменен (задержка ли Батюшкова, нездоровье ли самого Щеглова, который не смог активно содействовать его организации, критическое ли отношение к сценарию), неизвестно. Однако в тетради с пунктами к переделке на последнем листе (см. выше), на лицевой первой стороне этого листа внесена загадочная запись: «Дали. Пополам с грехом, как переделку». [47] Когда, где и кем была осуществлена эта инсценировка, пока установить не удалось.
Как уже говорилось, «Господин с крепом на шляпе. Драматический этюд в одном действии. Ив. Щеглова. Из рассказа Ф. М. Достоевского „Вечный муж“» был опубликован в литературно-художественном журнале «Пробуждение». [48]
Другое обращение Щеглова к Достоевскому связано с его трудами о народном театре, пропагандистом которого он был. Ссылаясь на авторитет Л. Толстого, его письмо к антрепренеру «Василеостровского театра рабочих» в Петербурге П. А. Денисенко, опубликованное в изданном последним в марте 1886 г. единственном выпуске журнала «Дневник русского актера» (№ 1), [49] Щеглов защищал, говоря словами Толстого, «огромное по значению дело» создания театра для самых различных и широких слоев народа с доступным и выразительным репертуаром и мастерством сценической постановки, учитывающей традиции народных зрелещных спектаклей. Как в своей первой книге «О народном театре» (М., 1895), так и в итоговом труде «Народ и театр» (СПб., 1911), в главе «По поводу одного солдатского спектакля», имеющей также в краткой аннотации к содержанию книги подзаголовок «Простонародные фарсы и слово Достоевского», И. Щеглов вспоминает, как он «в декабре 1882 г., находясь на службе в Б-й крепости <…> задумал устроить театр для солдат» и, располагая «их повеселить, а не поучить <…> остановился, без дальних размышлений, на веселой шутке „Жаренный гвоздь“, сочинение А. Ф. Погосского, известного народного писателя и знатока солдатского быта». [50] Рассказывая об успехе у зрителей этого представления, воспроизведенного «впоследствии» в одном из его военных очерков («Жаренный гвоздь»), Щеглов в то же время выражает недоумение по поводу суждения «харьковских учительниц» в составленной ими книге «Что читать народу?», которые характеризуют выбранную им для спектакля пьесу А. Ф. Погосского «как набор грязных и циничных сцен». Говоря о «множестве» примеров «такой интеллигентно-лицемерной щепетильности», Щеглов пишет о том, что «мы» не только «разучились смеяться здоровым, непосредственным смехом», но и «как-то болезненно боимся малейших проявлений такого веселья и с нескрываемым презрением относимся к грубоватому юмору народной комедии», [51] и в развитие своей мысли ссылается на утверждение Достоевского в «Дневнике писателя» 1873 г. о том, что «эстетически и умственно развитые слои нашего общества несравненно развратнее в этом смысле нашего грубого и столь неразвитого народа», и приводит большую выдержку из главы «Учителю», в которой Достоевский «привычку русских людей из народной среды» к «сквернословию» сопоставляет со склонностью «мужей» наших «даже самого высшего круга» и «известных самыми идеальными добродетелями» к переходу в своих беседах «на эстетически-каскадные темы», к наслаждению при этом не столько «скверным словом», сколько стоящим за ним «скверномыслисм». Присоединяясь к призыву Достоевского «хоть немножко подумать» и «об этой противоположности» (21, 116), Щеглов заключает: «Да, следует и даже очень много подумать, в особенности гг. опекунам по части увеселения народного!». [52]
