Несчастный Гоголь!..

Трудно, право, представить сцену более разительного контраста… Гоголь — великий Гоголь, беспощадный сатирик, гениальный провидец сердца человеческого — бледный, потрясенный, почти скованный от ужаса в своем кресле… и перед кем же? Перед невзрачным и полуневежественным исступленным попом, пугающим его больное воображение лубочным свитком загробных мытарств… Разве только одна кисть Репина была бы в состоянии обессмертить на полотне эту захватывающую, тонко психологическую и глубоко национальную трагедию!..

Окончание трагедии известно… Непосредственно вслед за отъездом о. Матвея с Гоголем началась та, так сказать, «духовная агония», которая повлекла за собой стремительное физическое разрушение… и затем — смерть.

Было бы, однако, односторонним преувеличением приписывать личности о. Матвея исключительное влияние на безвременную кончину Гоголя. Он явился лишь «пятым актом» сложной трагедии, пережитой автором «Мертвых душ», роковая развязка которой подготовлялась исподволь, можно сказать, с того самого момента, когда получилось известие о смерти Пушкина… Кто знает, проживи долее Пушкин… и все было бы иначе? Как некогда поэт Петрарка спас своего друга Боккаччо своей здравой речью от аскетических филиппик картезианского монаха Чиани, увещевавшего автора «Декамерона» бросить сатанинское дело литературы, точно так же, быть может, две-три «гениальные беседы» Пушкина с глазу на глаз с Гоголем своевременно оберегли бы последнего на опасном распутье… По счастью, число односторонних фанатиков вроде о. Чиани и о. Матвея значительно поредело за последнее время, области художнического творчества и монастырского устава более не смешиваются, и существование на свете иноческого чина, по-видимому, нимало не препятствует прохождению и почитанию чина писательского. По крайней мере, большинство немудрых пастырских речей, произнесенных в недавние дни Пушкинского торжества, сводились в своей сущности к тому, «что Пушкин был несомненно избранник Божий, так как Бог его наделил талантом, какой отпускается не всякому человеку».

Этой ясной, как Божий день, мысли, очевидно, было не вместить полвека назад ржевскому пастырю, громко скорбевшему, подобно гордому отшельнику Ермию в известном рассказе Н. Лескова «Скоморох Памфалон», что нет на земле достойного человека, носящего в себе «зерно бессмертия»[1].

1901 г.