В Оптиной пустыни я слышал такой рассказ о первой встрече в одном московском доме Гоголя с пресловутым ржевским протоиереем о. Матвеем Константиновским. Гоголя представляют о. Матвею. О. Матвей строго и вопросительно оглядывает Гоголя:

— Вы какого будете вероисповедания? Гоголь недоумевает:

— Разумеется, православного!

— А вы не лютеранин?

— Нет, не лютеранин…

— И не католик?

Гоголь окончательно был озадачен:

— Да нет же, я православный… Я — Гоголь!..

— А по-моему выходит — вы просто… свинья!! — бесцеремонно отрезал о. Матвей. — Какой же, сударь, вы православный, когда не ищете благодати Божьей и не подходите под пастырское благословенье?..

Гоголь смутился, растерялся и затем во все время беседы о. Матвея с другими гостями сосредоточенно молчал. Очевидно было, резкое слово ржевского протоиерея произвело на него неотразимое впечатление. Да и не на него одного только. Профессор Московского университета Шевырев, присутствовавший при этой сцене, по уходе о. Матвея громко воскликнул:

— Вот так гремели в древности златоусты!..

В этом кратком, но характерном рассказе, счастливо уцелевшем в преданиях оптинских иноков, сразу, так сказать, вылился весь о. Матвей с его властным тоном и вместе с тем сразу фатально определились взаимные отношения между гениальным, но хворым и безвольным писателем и ограниченным, но обладавшим несокрушимо твердой волей ржевским пастырем. Если даже принять помянутое бесцеремонное слово о. Матвея как своего рода тяжеловесную остроту (гоголь — название также известной породы уток), дело от этого нисколько не меняется… «Я — Гоголь!», то есть я известный писатель, подчеркивает втайне оскорбленный Гоголь… А о. Матвей и своим словом, и своим тоном подчеркивает, что это ему совершенно безразлично, и выдвигает на первый план авторитетно подавляющую власть своего священнического сана. Возникает таким образом как бы несогласное принципиальное единоборство писательского подвижничества, с одной стороны, и иерейской строптивости, с другой… Увы, у одра больного нищенствующего писателя взяла верх власть духовно-инквизиторская, то есть превозмогли о. Матвей и граф А.П. Толстой (бывший обер-прокурор Святейшего синода), в доме коего, как известно, скончался Гоголь.

Что же такое был о. Матвей — этот несомненно ограниченный, но несомненно сильный человек, имевший такое огромное влияние на свою ржевскую паству, столь высоко чествуемый в богомольных домах Москвы и Петербурга и сыгравший такую губительную роль в судьбе автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?.. Прежде всего это был человек, который стоял не на своем месте, иначе говоря, настоящее его место было отнюдь не на амвоне городского храма, а в строгом монастырском скиту, куда, как очевидно из его биографии, он неудержимо стремился с самых юных лет… На эту черту юности о. Матвея не обращено почему-то достаточного внимания, а между тем именно она дала совсем особую окраску всей его последующей деятельности. В бытность свою в тверской семинарии о. Матвей, как свидетельствует его биограф Н. Грешищев, избрал в роще Желтикова монастыря на берегу реки Тьмаки глухое место, куда часто уединялся для молитвы и для оплакивания своих грехов. Но как раз умирает его отец, мать о. Матвея остается в бедности с двумя малолетками на руках, и скрепя сердце он вынужден распроститься с заветной мечтой о спасении в монастырском скиту и превратиться в сельского дьякона. Казалось бы, в суете труженической крестьянской жизни зачатки аскетизма и фанатизма, питавшие его юность, должны были заглохнуть… Ничуть не бывало: в борьбе с препятствиями они лишь переплавились в другую форму и как бы закалились в своей затаенной непримиримости… Здесь именно следует искать причину его столь стремительного и тягостного давления не на одного только Гоголя… Если вы внимательно проследите помянутую биографию, составленную Грешищевым и представляющую сплошной панегирик о. Матвея, вы увидите, как эта неукротимая фанатически-аскетическая струя просачивается почти всюду в жизни и деятельности означенного пастыря.

Признаюсь, я не мог читать без горькой улыбки умилительных восхвалений биографа проповеднической деятельности о. Матвея в селе Эське. По свидетельству биографа, за три года пастырства о. Матвея шумное и веселое село нельзя было узнать: мирские песни и игры в селе почти прекратились и в большинстве домов их заменили духовные каноны и душеспасительные беседы; даже малые дети в своих детских сборищах стали распевать исключительно тропари и кондаки… Для чего же, спрашивается, существует после этого в мире Божьем… радостное дыхание весны, любовь, звонкий детский смех и раздольная русская песня?!..

Но надо отдать справедливость последовательности о. Матвея — насколько требователен он был к своей пастве, настолько же требователен к своей семье и неумолимо строг по отношению к самому себе… Последние десять лет он был, как известно, штатным протоиереем ржевского Успенского собора и за все это время не только не пропустил ни одной церковной службы, но также требовал аккуратного присутствия на богослужении от своих домашних (при этом никаких опущений или сокращений в службе не допускал и малейшую поспешность в чтении строго изгонял), равно никому из семейства не позволялось до обедни пить и есть, нарядно одеваться и вообще обычным мирским способом развлекаться. В долгие осенние и зимние вечера, когда вся семья его сидела за работой, он читал вслух Библию или Четьи-Минеи, и все должны были смиренно слушать или петь совместно священные псалмы. Сам он, живя в бойком торговом городе, жил в миру, как в скиту: мяса не вкушал, вина и никаких напитков никогда не пил, лишние деньги раздавал бедным и с трех часов пополуночи был уже на молитве. Вера его действительно была несокрушима, а самообладание духа в тяжкие минуты жизни подчас прямо удивительно… Однажды осенью, когда о. Матвей с семьей и прислугой находился в соборном храме у всенощной, загорелся его дом. Явившись на место пожарища, о. Матвей озабочен был одним, чтобы были спасены иконы, а затем, когда от его дома со всем имуществом и ценной библиотекой осталась груда пепла и кирпичей, громко восславил Бога и как ни в чем не бывало отправился с семьей в первый попавшийся купеческий дом, где ему предложили ночлег.

Почтенный оптинский инок (о. Э. В-й), которого мне посчастливилось обрести в пустыни и который в юности своей был письмоводителем у о. Матвея по раскольничьим делам, поведал мне немало любопытного об этой оригинальной личности. Два-три рассказа из уст современника о. Матвея дорисовали мне фигуру последнего лишним ярким штрихом… Несокрушимость его веры являла иногда примеры поистине невероятные. Как-то летом отправился он по делам в город Торжок и дорогой жестоко заболел, чуть ли не холериной. В это время в городе Торжке происходил ремонт соборного храма и неожиданно была открыта под алтарем могила преподобной Иулиании. Богомольные люди поспешно бросились к заветному месту и повычерпали как целительное средство всю воду, наполнявшую могилу. Когда, невзирая на свою болезнь, на место прибыл о. Матвей, на дне могилы оставались лишь комья липкой и вонючей грязи. Недолго думая, о. Матвей опустился на самое дно, собрал благоговейно эти остатки, съел их… и совершенно выздоровел. И такой случай религиозного экстаза в жизни о. Матвея не единственный!

Когда по одному доносу (о том, будто он смущал народ своими проповедями) его вызвали к тверскому архиерею, и тот стал кричать на него, грозя упрятать его в острог, о. Матвей отрицательно закачал головой:

— Не верю, ваше преосвященство!

— Как ты смеешь так отвечать? — загремел владыка.

— Да, не верю, ваше преосвященство, потому что это слишком большое счастие… пострадать за Христа! Я не достоин такой высокой чести!

Эти слова так озадачили владыку, что он с тех пор оставил о. Матвея в покое.