помадой алой обведённый рот
у женщины, что мне в ночи приснится.
Хотя её на самом деле нет,
она лишь только плод воображенья,
как будто бы украденный сюжет
романа, повести чужой, стихотворенья.
Я страстно не во сне, а наяву
её прижать к груди своей мечтаю.
Охапками в саду пионы рву,
поскольку их за розы принимаю.
* * *
Надежда нас не оставляет,
когда мы смотрим вдаль с холма,
и нам навстречу открывает
свои объятья ночи тьма.
Чем только в детстве не пугали –
тюрьмою, розгами, ремнём –
но мы во мраке различали
свет белый, словно белым днём.
Не нужно темноты бояться.
И за чертой в кромешной тьме
мелькнёт луч света, может статься,
как мысль счастливая в уме.
* * *
Как керосиновая лампа на столе,
чадит берёзовая роща в полумгле.
Я вижу линии изгиб береговой,
песчаной отмели, отбеленной луной.
Песчинку каждую взошедшая луна,
пускай была песчинка та черна,
вручную отскоблила, отскребла,
отчистила, отмыла добела.
* * *
Я не чувствовал угрозы.
А у женщины шипов
больше, чем у дикой розы –
колких взглядов, едких слов.
Больно ранят шутки злые,
подковырки и смешки,
посильней, чем ледяные,
ледовитые снежки.
* * *
Красоту, как ветром, сдуло.
Но, святая простота,
прежде сладко ты уснула,
чем разверзлась пустота.
Если птиц лишить опоры,
им привычной под крылом,
только крысы, скрывшись в норы,
выживут под тем дождём.
Всяк, оставивший надежду,
что спасётся красотой,
сам с себя сорвёт одежду
и начнёт ходить нагой.
* * *
Облака летели низко
и, застигнутый врасплох,
я от неба слишком близко
оказался, видит Бог.
И не сразу догадался,
не почувствовал пока,
так как с небом не якшался,
сколь опасность велика.
Валит наземь, бьёт жестоко,
будто бы наделено
колоссальной силой тока,
вправе нас судить оно.
* * *
Фрак, взятый напрокат, ему был узок,
и это не тревожить не могло,
но вдруг увидел пару трясогузок
учёный муж сквозь мутное стекло.
О жизни птиц учёный муж дотоле
знал мало или вовсе ничего,
но вспомнил, как однажды в чистом поле
дождь проливной чуть свет застал его.
Он в перелеске от дождя укрылся
и вдруг увидел прямо над собой
птенца, что ото всех вокруг таился, –
нескладного, с большущей головой.
* * *
С невероятной быстротой
забыв про труд общеполезный,
стал жить подолгу под Москвой,
как барин я мелкопоместный.
Вставать не рано, кофий пить,
на протяжении беседы
с женой пытаясь облегчить
шнурок на туфле левой кеды,
я в исступленье приходил –
дерзил, дурачился, кривлялся,
но после – белочку кормил
в саду с руки.
И умилялся.
* * *
Укатали нас крутые горки.
Я стою с заплаканным лицом,
как мальчишка скверный после порки,
взявший моду в спор вступать с отцом.
Что я перед Богом!
Может, только
капля в море, в поле колосок?
Затеряюсь, как в стогу иголка,
с пальца драгоценный перстенёк.
Клементина ШИРШОВА
* * *
алел вином прожектор ноября:
картины, плющ, диван, азы науки.
был он предельно честен, говоря:
«мне нравишься не ты, а твои руки»,
катился час, хрустален и глубок.
открылась дверь, подул сквозняк с балкона.
друг в друга вжались шапками пионы,
продолжив невербальный диалог.
МЫ (фрагмент)
когда вы будете вместе, настанет мир
на всей земле, навечно, в единый час
и радость, как божий свет, озарит эфир,
я буду смотреть на вас.
когда не захочешь пить из горла вино,
на белоснежную скатерть поставишь квас,
когда наконец сольётесь из двух в одно,
я буду смотреть на вас.
небо порвётся от счастья, зарядит дождь,
смывая немощь, омоет и память нас.
когда она отлетит – когда ты умрёшь,
я буду смотреть на вас.
* * *
молчание в такси. моё лицо,
как мне тебя найти за краем ночи?
перебегаю глазом-колесом
строений разгоняющийся очерк.
движение, откуда и куда?
движение вперёд неудержимо.
не чувствую ни боли, ни стыда.
деревьев, фонарей, влюблённых мимо.
левее – он. закутался в пальто,
наверняка обдумывая то же.
моё лицо! скажи мне, где оно?
боюсь подумать, сколько жизней прожил.
молчание в такси. моё лицо
исчезло, затерялось среди прочих.
а мне остались: грязь, дома с торцов,
закрытые палатки у обочин.
* * *
ожидание поезда – вечное, разрывное.
перестук в большом отдалении слышен, вроде.
кто-то сверху давно оставил тебя в покое
помирать среди разрастающихся угодий.
сеять доброе, печь горшки, умножать благое,
но при этом только и делать, что побираться.
правда, бьётся чужое, выгнутое, литое –
отыщи его на дне выездного ранца.
отряхни от крошек, вытри от жирных пятен,
чтобы кровь свободно текла из открытой жилы,
лишь тогда исход станет памятен и приятен.
ты поймёшь, что я давно уже всё решила.
* * *
пять свечек в торте, новый друг пришёл.
коленки обе содраны, разбиты,
и дальше будет – очень хорошо.
и радость жить читается в улыбке.
потом зима, за школой – институт.
за первой блажью первая ошибка.
«вдруг мать узнает, как его зовут?
теперь боюсь» – читается в улыбке.
со старым другом, разбирая шкаф,
раскладываешь фото и открытки.
вы пьёте водку с ним на брудершафт,
а всё же фальшь читается в улыбке.
и вдруг банкет. он вроде бы смешно
торжественный – ни пауз, ни заминки.
но входит кто-то, как в немом кино,
и пустота читается в улыбке.
* * *
меня зачали в купленном СВ,
где бурой вязью – тени на стене.
фонарный свет, раскачиваясь, рос.
и мамин профиль – прерафаэлит.
погоду я не помню, говорит,
а помню только стук ночных колёс.
тянуло перегаром и смолой
из ресторана рядом, но покой
угадывался остро – ликом прост:
захватывали мягкие тиски
и, будто на качелях, понесли
до крайней высоты – до самых звёзд.
Елена СЕМЁНОВА
Цветы водосбора
Оплакавши жаркую пору,
Тоскует сентябрь, уходя,
Но пахнут цветы водосбора
В сиреневой дымке дождя.
Но зелень врывается в ставни,
Стараясь поведать вдогон
О чём-то заветном, о главном,
Чего ты был в жизни лишён.
И диво – полны хлорофилла,
И в строгости ясной правы,
Растут у реки что есть силы
Наивные листья травы.
И хочется выйти в предзимье,
Оставить уютную клеть,
Чтоб так же доверчиво с ними
Под небом осенним шуметь.
Осень в Синькове
Пришло – не затоптать, не вымарать,
Не вычеркнуть заветных строк –
Трава как волосы кикиморы
И сердца голубиный ворк.
И мокрость веточки рябиновой,
Дрожащей прямо возле глаз,
И слой земли раскисшей, глиновой,
Что под ногами запеклась.
И тихий, мерный ход истории,
Где редкий дождь и блеклый свет,
