— Кристин! Боже мой, что случилось?!

Француженка поднимает опустошенный взгляд:

— Я никогда не думала, что такое бывает… (помолчав и собравшись с силами) Эта ladies’ room[25] — просто дыра в земле!

Провожая нас, директор завода приносит к поезду корзину яблок с собственной дачи. Это белый налив, и мякоть их полупрозрачна, словно наполовину растворена в светло-желтом соке. Уже привычно вспоминается сказка про лягушку: именно такое яблочко должно катиться впереди тебя по дороге, указывая верный путь.

Я с грустью и неловкостью беру корзину, стараясь как можно теплее выразить стандартную благодарность за прекрасный прием. Кристин и Джордж уже прочно стоят на площадке вагона. Для них поезд, определенно, тронулся.

— Когда вы сообщите нам о решении вашего руководства? — успевает докричаться до них директор.

Обязательная улыбка.

— Мы постараемся это сделать как можно скорее.

Вагон резко отрывается от платформы города Дзержинска.

Вечерний (а скорее — ночной) чай был радостен и умиротворяющ.

Поскольку солнце уже закатилось, даже тень Дзержинска не могла более омрачить европейские души. Кристин и Джордж обсуждали лето и отпуск; я узнала, что их обоих роднит любовь к подводному плаванью.

— Я предпочитаю остров Кос, — блестя глазами, делилась с нами Кристин, — там всегда такая чистая вода!

Мы отъехали от Дзержинска достаточно далеко, чтобы солнечные лучи уже начали пронизывать волны Эгейского моря.

Джордж с некоторой задумчивостью смотрел за окно в пространство ночи.

— Вы бывали в Великобритании, Джулия? — спросил он, повернув ко мне лицо, но плечи держа в пол-оборота, как аристократы на старинных полотнах. — Думаю, если бы вы там были, то по дороге на эту… виллу, вы бы вспомнили, как прекрасно ухаживают в нашей стране за тропами для пеших туристов. Каждый участок такой тропы проходит через землю какого-нибудь фермера, и он заботится о ней, как о коридоре собственного дома. Когда мне в следующий раз случится гулять над морем в Корнуэлле, я буду восхищаться не только цветущим вереском и меловыми скалами, но и тем, что тропа не превращается в болото после каждого дождя.

Кристин привольно расправила плечи на вдохе — ей в ноздри давно уже бил стерильный морской воздух. Я понимала: после того, как ты выкарабкался из дыры в земле, хочется надышаться всласть.

Кристин посмотрела в темное оконное стекло и поправила прическу.

— Сегодня пятница, вечер… Париж всегда так оживлен в это время, просто сказка!

Километрах в сорока за нашими спинами под гул ресторана «Волна» отходила ко сну другая сказка, та, где в дремучем быту бродили, не выходя на распутье, сладкие мечты и большие ожидания.

Джордж аккуратно съел дзержинское яблоко, отрезая от него кусочки складным ножом.

— Боюсь, что я могу заранее сказать, что ответит наше руководство заводу относительно финансирования. Но, может быть, не стоит сообщать об этом сразу? В конце концов слишком спешить с отрицательным ответом не совсем удобно; как никак, на нас возлагались надежды… Лучше немного повременить. Как ты считаешь, Кристин?

Марк Собрий Тестис проснулся на самой заре Истории и с умилением подумал о том, сколько еще великих событий ждет своего часа. Сабинянки не похищены, не разрушен Карфаген и не написано бессмертное «Ars amandi». Собрий уже всерьез намеревался звать раба и организовывать свой подъем с постели, но не смог преодолеть утреннюю сонливость и соблазн оказаться первым гуманистом в Истории. Пусть раб доспит свое! Собрий счастливо смежил веки и вернулся в объятия Морфея.

Следующее пробуждение произошло ближе к полудню, однако. История все еще была на заре.

— Вставайте, господин, вас ждут великие дела, — монотонно приговаривал раб Гумус, потряхивая хозяина за плечо.

Хозяин сам учредил ритуал побудки, но Морфей каждый раз так панически бежал от него, пугаясь произносящего заклинание Гумуса, что просыпавшийся в раздражении Собрий обычно швырял в раба всем, что попадется под руку. Гумус равнодушно увернулся от навощенной дощечки, дал ей врезаться в противоположную стену и, подобрав затем с пола, передал хозяину. Первая строфа бессмертного «Ars amandi» вернулась к автору размазанной об урну с прахом какого-то предка.

— А-а-а! — захлебнулся Собрий собственным отчаяньем. — А-а-а!

Однако, не успев прийти в ярость, он трезво рассчитал, что стихи рано или поздно восстановит, и временная утрата не помешает им войти в Историю. Собрий использовал момент, чтобы породить крылатую фразу;

— С моей точки зрения, ты достоин самой страшной кары, — сказал он бесстрастно глядящему рабу, — но с точки зрения вечности — «Sub specie aeternitatis» — ты предоставил мне возможность создать нечто более великое; поэтому, я предпочитаю тебя простить.

«А мог бы стать первым поэтом-убийцей в Истории», — сладко прикинул Собрий про себя.

Он дал слегка подвить себе волосы, наложить на лицо маску из пивного сусла, привести в порядок ногти и, наконец умывшись, вышел в атриум. Там роились голодные клиенты и особняком стоял юный Ромул. Надменной осанкой он подчеркивал, что к толпе попрошаек отношения не имеет. Однако, увидев Собрия, Ромул бросился к нему, как мальчишка.

— Собрий, сабинянки!

Собрий Тестис поглядел на него ласково («Милый волчонок!») и снисходительности не выдал:

— Да, капля, камень, знаю, — вежливо и нетерпеливо повторил Ромул, — но сабинянки?! Ты же обещал возглавить отряд! Сам-то я целый день кручусь на крепостной стене, и пока она не будет построена. Сенат не даст мне добро на сабинянок.

Ромул тяжко вздохнул:

— Поди объясни старичью, что демографическая ситуация куда важнее политической!

Собрий положил ему руку на плечо, желая сообщить Ромулу хоть немного собственного благоразумия:

— Помни, Ромул, что если и стоит за чем-то гнаться сломя голову, то лишь за зверем на охоте. Все остальное, тем более, женщина, придет само. Да заберет меня Плутон, если сегодня же сабинянки не будут в Риме!

«А кому я нужен там у Плутона? Мы столько воюем, что в Тартаре и яблоку негде упасть…»

Никуда не торопящийся Собрий Тестис и поминутно забегающий вперед Ромул вышли на яркое солнце. Блаженно щурясь, Тестис изрек:

— Достойнейшим из дней считаю тот, что начат не на форуме, а в термах.

Ромул в общем согласился, но отстал по дороге. А Собрий, проявивший постоянство, всего через пару часов успел не только искупаться в теплом бассейне, но и съесть почти весь виноград из огромной вазы, поднесенной банщиком к его ложу. Последние ягоды давались уже с трудом и, когда у Собрия стало перехватывать дыхание, он отвалился от вазы на безопасное расстояние и прислушался к жалкому, худому и носатому поэту, который неподалеку бубнил о горячих ласках, подрагивая от холода. Он стоял на полу босиком, смотрел голодными глазами и, естественно, мечтал о приглашении на ужин в какой-нибудь богатый дом. Собрий посчитал, что такая возможность волнует беднягу куда больше, нежели высокая оценка его стихов, но решил начать с высоких материй. Он подозвал поэта к своему ложу, протянул остатки винограда и милостиво заметил:

— Последняя элегия была недурна. Мне понравилось, как… знойный полдень… и… покрывало — на пол… Я и сам пишу стихи… — распираемый желудок не давал речи никакого простора. — Собираюсь написать поэму об искусстве любви…

Поэт проглотил последнюю виноградину и смотрел не мигая: он ждал продолжения. Собрий вздохнул с разочарованием:

— Приходи сегодня вечером на Авентин, в дом Собрия Тестиса…

Вырвалась отрыжка, Собрий замял ее и сипло продолжил:

— Мы поговорим об искусстве любви… то есть, об искусстве поэзии! Кстати, как твое имя?