– Доброе утро.

Из двери напротив высунулась женщина, выпросившая вчера сигарету, взяла простынки и побежала к колодцу. Синтаро засмеялся. И подумал: наверно, лицо мужчины с забинтованной шеей выражало лишь замешательство. Но в следующее мгновение, посмотрев через дверь на мать, он снова вернулся к прежней мысли: непонятно, что все-таки выражало лицо мужчины с забинтованной шеей? Мать, почти обнаженная, лежала ничком на полу, повернувшись к двери, и широко открытыми глазами смотрела на Синтаро.

– Подождите немного, пока мы управимся с пролежнями, – послышался сзади, словно посланный вдогонку, голос санитара. И тут же Синтаро рассмотрел в палате темные фигуры врача и сестры. И понял, как сильно, оказывается, он взволнован… Металлическая дверь напротив была полуоткрыта, и через нее виднелся кусочек двора. Он увидел неправдоподобно далеко, будто смотрел в перевернутый бинокль, крохотные фигуры больных, которые, столпившись у колодца, качали насос.

– Зайдите лучше с другой стороны, – снова послышался голос из палаты. Синтаро, хотя это относилось явно не к нему, рефлекторно приблизился к двери.

Мать лежала на полу. Лицо ее по-прежнему было повернуто к двери. Она страшно исхудала, каждый раз, когда врач огромным пинцетом вынимал тампоны из ран, спина ее сильно вздрагивала. Пролежни были на ягодицах и на левом плече, особенно большая рана – на левой ягодице.

– Какие ужасные пролежни, – пробормотал врач, вытаскивая пинцетом тяжело свисающую окровавленную марлю – таким движением обычно достают из миски лапшу. Под ней в ране оказался еще один тампон. Такие огромные пролежни образовались потому, что сердце уже не справляется с нагрузкой. А когда это случается, кровь уже не поступает в части тела, прижатые к постели, и они начинают разлагаться, как лежалые фрукты. Стоит в каком-то месте образоваться пролежню, значит, он появится и в другом… Все это объяснял Синтаро врач, меняя марлю.

– Ой, больно!

Этот короткий крик вдруг раздался в промежутке между тяжелыми вздохами, когда мать поворачивали на спину. Это были первые ее слова, услышанные Синтаро с тех пор, как он приехал в лечебницу.

– Что случилось? – спросил врач, будто обращался к только что проснувшемуся ребенку, и повернулся к Синтаро. – Кажется, пришла в сознание. И пытается что-то сказать, а?

Синтаро молчал. Он не знал, что ответить, и, опустившись на колени, наклонился над матерью. На мгновение он растерялся, как вышедший на трибуну человек, у которого от шума в зале начинают путаться мысли. Открытые, полные слез глаза матери были устремлены в потолок, и слезы капельками стекали по сухим пергаментным вискам.

– Прежде всего нужно снова уложить ее в постель, – сказал врач нетерпеливо.

Получив распоряжение, сестра встала, чтобы поддержать мать. Тут-то все и случилось. В глазах матери вдруг появились волнение и страх. Сестра, не замечая этого, протянула к ней руки и взяла за исхудалые плечи. Они напряглись и задрожали.

– Больно же, больно!… – кричала мать.

Так продолжалось до тех пор, пока на мягком матрасе боль от пролежней не утихла. Грудь ее вздымалась, она тяжело дышала. Сестра сказала Синтаро, чтобы тот взял мать за руку. Он послушно подчинился. Бледный санитар, как и в первый вечер, стал взывать к матери:

– Хамагути-сан, Хамагуги-сан, это ваш сын. Вас держит за руку сын.

Однако мать в промежутках между тяжелыми вздохами лишь повторяла:

– Больно, больно.

Ощущая в своей ладони неправдоподобно маленькую, мягкую, изборожденную морщинками ладонь матери, Синтаро все время старался что-то вспомнить. Воспоминание вот-вот должно было оформиться, но голос санитара снова спутал его мысли:

– Это ваш сын, ваш сын…

Мать задышала спокойнее. Она закрыла глаза. В коридоре послышались шаги – в палате появился отец и сел у изголовья постели. Тут-то все и случилось. Мать, которая, будто погружаясь в сон, все тише и тише шептала: «Больно… больно…», вдруг еле слышно произнесла хриплым голосом:

– Отец…

Синтаро почудилось, будто из его ладони, сжимающей руку матери, что-то выпало. Отец со своей обычной улыбкой смотрел на лицо жены, слушая ее спокойное сонное дыхание.

В палате становилось нестерпимо жарко. Окно, выходившее на улицу, сияло, по дощатому полу протянулись солнечные лучи. Синтаро сидел на полу, опершись спиной о стену, и неотрывно смотрел на противоположную… Во всех палатах лечебницы стены были окрашены в светло-зеленый цвет. Того же цвета были оконные переплеты, решетки и сетки. Конечно, здесь исходили из убеждения, что зеленый цвет успокаивает. Краска слоями накладывалась – один на другой, кое-где она вспучилась, местами виднелись следы кисти. Там, где краска лежала толстым слоем, она выцвела и утратила блеск, но в отдельных местах, наоборот, лоснилась, точно смоченная водой. А в появлении желтоватого оттенка, наверно, было повинно бьющее в окно солнце. Сантиметрах в тридцати и повыше, в метре от пола, по стенам шли две грязные полосы, будто специально задуманный рисунок, – должно быть, именно этих мест чаще всего касались руки и тела побывавших здесь больных. Сколько же времени и какое множество рук понадобилось, чтобы на краске отпечатались грязь, жир.

Если ежедневно подолгу сидеть, прислонившись к стене, ощущение ее толщины само собой передастся спине. Песок, гравий, металлические прутья, проникая сквозь гладкую поверхность цемента, заставляют лопатки ощущать массивность стены. Синтаро казалось, будто с тех пор, как он приехал в лечебницу, прошло уже больше полугода. Но стоило лишь прислониться к стене, как поступавшее в ответ ощущение неприступности сразу же напоминало ему – нет, он приехал сюда только вчера. Хоть верно и другое – сегодня, и вчера, и позавчера, и еще раньше в палате все оставалось неизменным. Рядом с коленями Синтаро, раскрыв рот, спала мать, в палате тяжело висел раздражающий кисло-сладкий запах, а из соседней палаты птичьим пением то и дело доносилось:

– Сестра, сестра, я заждалась, я заждалась. Еды, еды, я заждалась. Сестра…

Еще вчера он решил завесить окно от солнца. И не только потому, что от проникающих в палату ярких лучей делалось нестерпимо жарко, – видеть, что творится в глубине открытого рта спящей матери, было выше его сил. Рот ее открыт много часов подряд, язык, и нёбо, и горло пересохли и потрескались, внутри скопилась пожелтевшая слюна и слизь – сестра все время пыталась удалить ее ватой, смоченной в воде, но ничего не получалось.

Благодаря встретившейся по дороге женщине средних лет Синтаро именно вчера решил купить бамбуковую штору. Это случилось как раз, там, где вишневая аллея резко спускалась вниз. В том месте, где она переваливала через гребень горы, подковой окружающей лечебницу, Синтаро увидел задумчиво стоявшую женщину с черным зонтом. Хотя солнце нещадно палило, она не открывала зонта, а опиралась на него как на трость, да и сама фигура ее в узкой юбке была похожа на палку. Синтаро попытался угадать, что она здесь делает. Скорее всего, положила в лечебницу кого-то из близких и теперь возвращается домой.

Почему-то ему не хотелось встречаться с женщиной. Наверно, от страха, что она заговорит с ним. Но и поворачивать обратно было обидно. Синтаро впервые за последние дни дышал не больничным воздухом. Запах листвы, запах моря, запах земли – как они упоительны; обливающие тело лучи солнца – какой свежестью веет от них. И если отвлечься от того, что происходит с матерью, ощущение такое, словно находишься на увеселительной экскурсии… Однако женщина, будто нарочно дождавшись Синтаро, сразу заговорила с ним. Она спросила, выйдет ли по этой дороге к автобусу до К. Синтаро ответил, что выйдет, и она, переступая с ноги на ногу, точно утрамбовывая землю, сообщила, что поместила в лечебницу дочь.

– Все время плачет. Ужасно плачет. В этом-то и проявляется ее болезнь.

– Ученики, впервые попав в школьное общежитие, всегда плачут, – повторил Синтаро слова санитара, сказанные им в тот день, когда в прошлом году они клали мать в лечебницу.