«Новое произведение, которое я написал, носит название „Записки о бессмертии души“. Для стрижей это вопрос первой важности, а так как нам надобно прежде всего показать, что журнал наш есть орган стрижей, что он издается стрижами и для стрижей, то весьма естественно, что я сообразовался с этим и при выборе сюжета. Записки ведутся от имени больного и злого стрижа. Сначала он говорит о разных пустяках: о том что он больной и злой, о том, что все на свете коловратно, что у него поясницу ломит, что никто не может определить, будет ли предстоящее лето изобильно грибами, о том, наконец, что всякий человек дрянь, и до тех пор не сделается хорошим человеком, покуда не убедится, что он дрянь, и в заключение, разумеется, переходит к настоящему предмету своих размышлений. Свои доказательства он почерпает преимущественно из Фомы Аквинского, но так как он об этом умалчивает, то читателю кажется, что эти мысли принадлежат собственно рассказчику. Затем следует обстановка рассказа. На сцене ни темно, ни светло, а какойто серенький колорит, живых голосов не слышно, а слышно сипение, живых образов не видно, а кажется, как будто в сумраке рассекают воздух летучие мыши. Это мир не фантастический, но и не живой, а как будто кисельный. Все плачут, и не об чемнибудь, а просто потому, что у всех очень уж поясницу ломит… (Чихает от волнения и умолкает)».

В связи с этим пародическим изложением «Записок из подполья» следует указать, что статья Салтыкова, в которой отдельным этюдом напечатаны «Стрижи» («Литературные мелочи»), начинаются рассуждениями сатирика о том, что такое «дрянь» и что такое «дрянные люди». Совершенно ясно, что Салтыков имеет в виду именно героя «Записок из подполья», когда на этих первых страницах своей статьи дает «дряни» следующее определение: «Есть люди, совершенно подобные тому козлу, о котором сложилась древняя русская поговорка: ни шерсти, ни молока. Это какието унылые недоноски, одинаково не способные ни на добро, ни на зло, постоянно колеблющиеся между „да“ и „нет“, постоянно стремящиеся нечто выразить и никогда ничего не выражающие». Целая страница после этой тирады посвящена характеристике таких людей, при чем от героя «Записок из подполья» Салтыков незаметно переходит к их автору и даже к журналу «Эпоха», нигде не называя их по имени. «Если такие люди соберутся и начнут по душе толковать, — говорит Салтыков, — то разговор их может довести до мысли о самоубийстве, но если они (чего боже сохрани!) к тому же пожелают еще иметь свой литературный орган и начнут посредством его производить над публикой опыты фильтрации чепухи, то такое действие может угрожать даже государственной безопасности. Государство начнет зевать, постепенно прекратит всякую производительность и предастся размышлениям о суете и бренности сего мира». Редакция «Эпохи» сразу поняла, что выпад этот направлен против ее журнала, в ближайших номерах которого и ответила Салтыкову сердитой отповедью; но историками литературы весь эпизод этой полемики Салтыкова с «Записками из подполья» до сих пор оставался незамеченным.

Возвращаюсь, однако, к «Стрижам». Редактор, «Стриж первый», просит «Стрижа третьего» (Аполлон Григорьев) высказаться о произведении, только что изложенном «Стрижом четвертым»; «Стриж третий» — в колебании: «Я еще не понимаю… то есть я и понимаю, и боюсь понимать!.. Это… это, так сказать, албинизм мысли… тут что-то седое… да! С одной стороны, потрясающее furioso, с другой — сладостное cantabile! С одной стороны, демоны увлекают ДонЖуана в ад; с другой стороны — за сценой раздается „По улице мостовой“… страшно! страшно!». Здесь не без меткости пародически схвачены некоторые подлинные фразы из статей Аполлона Григорьева. Редактор предлагает «Стрижу третьему» изложить все эти его мысли в форме письма к редактору и приготовить для второй книжки журнала (во второй книжке «Эпохи» и была напечатана статья Аполлона Григорьева). Редактор доволен, и «драматическая быль» заканчивается следующими его словами: «Отлично. Итак, господа, мы обеспечены, и я надеюсь, что отныне никто нас никогда не обидит… (В сторону.) И за что они нас обидели? (Вслух.) С одной стороны, мы убедим окончательно публику, что мы стрижи, с другой стороны…». Но тут внезапно — «Раздается треск. В погреб сходит М. Н. Катков, освещаемый сальным огарком. Крысы дохнут. Стрижи кричат „виноваты!“ и падают в кадушку. Запах. Занавес опускается».

«Стрижи» послужили поводом к началу долгой и крайне грубой полемики между «Современником» и журналом Достоевского. Надо отдать справедливость Салтыкову, что он не принимал в этой полемике ни малейшего участия, в то время как взбешенный «Стрижами» Ф. Достоевский в ближайшей же книжке «Эпохи» разразился не только грубой, но и пасквильной статьей под заглавием «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах». Салтыков имел полное основание полугодом позднее ответить ему в статье, которая не была тогда напечатана и о которой речь будет ниже, следующими спокойными словами: «Я отнесся к вам в художественной форме, я заставил вас говорить самих за себя — и публика поняла в совершенстве, что в известных случаях эта манера есть единственно возможная. И заметьте, я ни одним словом не оскорбил ни всех вас в совокупности, ни коголибо из вас в частности… Однако вы оскорбились… Вы выпустили на мой личный счет целую эпопею, под названием „Щедродаров, или Раскол в нигилистах“… Говорю, положа руку на сердце, упражнение это ни мало не оскорбило меня. Прочитавши его, я ощутил только чувство глубочайшего омерзения к перу, излившему зараз такую массу непристойной лжи, и в то же время мне показалось, что я наступил на что-то очень ехидное и гадкое. Столько лжи, клевет и самых недостойных сплетен, пущенных в упор, в виде ответа на оценку, быть может, и резкую, но всетаки чистолитературного свойства, — воля ваша, а это уж слишком игриво!». К словам этим Салтыков сделал знаменательное примечание: «Прошу многоуважаемого Ф. М. Достоевского (так как он впоследствии сознался, что статья эта написана им) извинить резкость моих выражений; я полагаю, он сам поймет, что статья его не заслуживает и не может заслуживать иного отзыва» [212]. Салтыков был вполне прав в таком своем заявлении, и в этом теперь может убедиться каждый, так как статья Достоевского «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах» перепечатана в 23томном собрании сочинений Достоевского (изд. «Просвещение»). Не буду поэтому излагать ее подробно, но лишь укажу на главное ее содержание.

Статья Салтыкова была анонимна, но Достоевский сразу же узнал, что она «принадлежит г. Щедрину, хотя и нет подписи»; он заявил, что «мы узнаём в этой статье „Молодое перо“, — так уж мы привыкли к его игре»… Он начинает статью с целого ряда слухов о розни между Салтыковым и его товарищами по редакции «Современника» о том, что редакция стесняет его литературную деятельность, что будто бы в нем, наконец, «пробудилось чувство литературного достоинства», что он не хочет стеснять и продавать редакции свое право иметь и выражать свои убеждения, что он оставляет редакцию, что он будто бы рассорился с «Современником», что он соединяется с какимто «посторонним сатириком» и едет в Москву издавать там свой собственный сатирический орган, что остановка только за тем, где достать направленье? А как только достанут они направление, то тотчас же и уедут из Петербурга в Москву… Во всех этих сплетнях коечто могло и соответствовать действительности: мы знаем, например, из позднейшего письма Салтыкова к Некрасову о жалобах его на «духовную консисторию» редакции «Современника». Но дело не в этих слухах, которые Достоевский приводит лишь между прочим, в виде предисловия, а в том беллетристическом произведении, которое следует за этим предисловием.

Подражая приему Салтыкова, Достоевский сообщает, что редакцией «Эпохи» получено «произведение одного начинающего писателя, очевидно имеющее иносказательный смысл». Произведение это — роман «Щедродаров», несколько глав из которого и являются основным содержанием всей статьи Достоевского. В них описывается, как Щедродарова (конечно — Щедрин) пригласили быть соредактором журнала «Современный», в виду того что в журнале этом произошли беспорядки: «Старые, капитальные сотрудники исчезли: Правдолюбов скончался; остальные не оказались в наличности». Правдолюбов — это, конечно, Добролюбов; не оказался же в наличности — Чернышевский, уже сосланный тогда на каторгу. За этот злорадный намек Достоевскому особенно досталось в последовавшей полемике. Щедродарова приглашают в журнал, как шавку, ценя его «шавечные свойства»: «Мы только цыкнем: „усьусь!“, и приобретенная нами шавка должна бросать все, срываться с места, лететь, впиваться в кого ей укажут и теребить до тех пор, пока ей не крикнут: iГi! Разумеется, чем меньше будет у нашей шавки идей — тем лучше. Зато у ней должна быть игра, перо, злость, беспримерное тщеславие»… Всем этим условиям вполне удовлетворяет «известный наш юморист и сатирик Щедродаров», которого поэтому и приглашают в редакцию журнала «Современный». Щедродаров глуп, и едва ли не прирожденный идиот, но это, впрочем, и к лучшему: «Если б Щедродаров был поумнее, что ж бы мы с ним тогда стали делать? Он стал бы рассуждать и не слушаться. А главное, в конце концов, у него, сколько я вижу по его сочинениям, гражданского чувства ни капли. Ему, кроме себя, все равно, а следовательно только польстить его тщеславие, и он на все будет согласен»…