Чтобы покончить со всеми сравнительно мелкими публицистическими статьями Салтыкова и перейти к его хронике «Наша общественная жизнь», остается упомянуть только о двух анонимных его статьях: первая, под видом «письма в редакцию», носит заглавие «Несколько полемических предположений» (1863 г., № 3), вторая, с подзаголовком «Летний фельетон», озаглавлена «В деревне» (1863 г., № 8). Впрочем, о второй из этих статей уместнее будет упомянуть в связи с февральской хроникой Салтыкова за 1864 год; что же касается первой, то в ней мы находим юмористическое и вполне «салтыковское» предложение придумывать при полемике с журналами и газетами «псевдонимные» названия их, чтобы не создавать этим органам лишней рекламы своей полемикой. Еще в письме к Дружинину от 13 февраля 1860 года (оно цитировалось выше) Салтыков требовал для журналов «больше современности, больше полемики»; теперь, войдя в редакцию «Современника», он сильно оживил полемический тон этого журнала, вскоре доведенный его соредактором, М. А. Антоновичем, до излишества и грубости в статьях «Постороннего Сатирика», о которых придется еще говорить. В статье «Несколько полемических предположений» Салтыков в согласии со своими мыслями из письма к Дружинину заявляет, что «журнальная полемика — вещь не только хорошая, но и очень полезная» — только вести ее надо умеючи. «Есть, например, в Петербурге газетка, которая, между прочим, сбирается между строками в других газетах и журналах читать и вместе с тем предупреждает, что она не остановится даже и перед доносом. Газетка эта самая плохая; имеет она всего девяносто подписчиков. Разумеется, ей хочется, чтобы хоть кто-нибудь об ней побеседовал». Как же быть, чтобы, «не прекращая действия полемики», в то же время не создавать рекламы для газетки? «По моему мнению, это довольно легко. Для достижения такого благоприятного результата следует только окрестить вредные и ненужные журналы какиминибудь псевдонимами… Объясню это примером той же убогой газетки, о которой я уже говорил выше. Пусть она так и будет называться Убогим Листком». Здесь Салтыков говорит о действительно убогом «Русском Листке», издававшемся в Петербурге в 1862–1863 гг., а в 1863 году преобразованном в орган дворянской реакции «Весть», издававшийся до конца шестидесятых годов при ближайшем участии уже известных нам Скарятина, Юматова и Ржевского.

К подобным псевдонимным наименованиям Салтыков с этих пор стал прибегать все чаще и чаще. В первых же статьях 1863 г. газету «Голос» он окрестил именем «Куриное Эхо». Журнал братьев Достоевских «Время» он переименовал в «Сладкое Бремя», а их же журнал «Эпоху», начавший выходить в 1864 году после закрытия «Времени», назвал «Возобновленным Сатурном». Не все эти названия были одинаково удачны и не все сохранились в памяти позднейших читателей, но некоторые впоследствии получили бессмертие, как, например, газета «Чего изволите?», под которой в конце семидесятых годов и в восьмидесятых все читатели сразу узнавали суворинское «Новое Время». Конечно, не Салтыков является изобретателем этого известного приема, но он ввел его в систему своих полемических статей до самого конца своей литературной деятельности и создал целый ряд чрезвычайно метких и удачных газетных и журнальных «псевдонимов».

Мы видим, как разнообразны были темы и как многочисленны были публицистические статьи Салтыкова в возобновленном «Современнике»; однако все перечисленное выше является лишь сравнительно случайным журнальным материалом, статьями, писавшимися как бы между дел. Главные публицистические статьи Салтыкова за эти годы были объединены общим заглавием хроники «Наша общественная жизнь», и с февраля 1863 по март 1864 года таких статей на страницах «Современника» появилось десять. Кратким знакомством с ними мы закончим речь о публицистической деятельности Салтыкова в «Современнике» этих годов, откладывая до следующей главы разбор наиболее интересного для истории литературы материала — знаменитой журнальной полемики Салтыкова с Достоевским.

В двойном первом номере «Современника» за 1863 год Салтыков начал «Нашу общественную жизнь» указанием, что в этой хронике занимать его будет не петербургская жизнь «с ее огорчениями и увеселеннями, с ее мероприятиями и мероизъятиями» (какими были общественные хроники его предшественника, И. И. Панаева, скончавшегося годом ранее); не без иронии Салтыков сообщал, что интересовать его будет «общий характер русской общественной жизни в ее постепенном и неторопливом стремлении к идеалу». Он указывал, что всякий обыватель сам является участником этого неторопливого стремления, «и только не всегда может объяснить себе, почему мы стремимся именно к идеалу, а не от идеала». Салтыков бесподобно объясняет это наивному обывателю. Иногда ему кажется, что было бы гораздо легче бежать под гору, нежели взбираться, бог весть с какими усилиями, на крутизну, которая, в довершение всего, носит название «Дураковой Плеши». Мое дело растолковать ему, что и как. Мое дело сказать ему: любезный провинциал! если ты побежишь под гору, то уткнешься в «Дураково Болото», тогда как, если взберешься на крутизну, то, напротив того, уткнешься в «Дуракову Плешь»! Пойми. Услышав это, провинциал поймет и станет карабкаться; я же буду взирать на его усилия и проливать слезы умиления.

Это маленькое введение не только достаточно определяет характер и направление хроники, — как это иронически отмечает Салтыков, — но и еще раз с достаточной определенностью подчеркивает отношение сатирика к эпохе реформ и «глуповского возрождения». Кстати напомнить, что и «Дуракова Плешь» и «Дураково Болото» знакомы нам уже по аналогичным местам глуповcкого цикла; названиями этими воспользовался журнал Достоевского в своей полемике двух ближайших лет с «Современником» вообще и с Салтыковым в особенности [203].

Почти вся первая хроника посвящена теме «благонамеренности», являясь в этом отношении одним из первых очерков будущих «Благонамеренных речей». По объяснению сатирика благонамеренность есть «хороший образ мыслей», а последний в свою очередь характеризуется душевной невинностью. «Невинность же, с своей стороны, есть отчасти отсутствие всякого образа мысли, отчасти же отсутствие того смысла, который дает возможность различить добро от зла». Впрочем, эта невинность и благонамеренность не исключают и «некоторого остервенения», особенно усилившегося с 1862 года, переломного года эпохи шестидесятых годов. Особенное остервенение вызывает в благонамеренных людях молодежь, которую одни (Тургенев) клеймят именем «нигилистов», а другие (Катков) остервенело ругают «мальчишками». Говоря об этих кличках, Салтыков попутно рисует художественный образ доброго малого Сенички, который, изредка попадая в родную семью, невольно делался среди молодых членов этой провинциальной семьи распространителем зловредного «яда» вольнодумства. Это знаменитое место Салтыков впоследствии ввел особой главой «Сеничкин яд» в цикл «Признаков времени», о котором еще придется говорить. Здесь он приводит этот «художественный» отрывок лишь для выяснения всей невинности вольнодумного «яда» и для указания на полную бессмысленность презрительной клички «мальчишки». Он указывает, что в молодежи — все будущее, что только она «держит общество в постоянной тревоге новых запросов и требований, что не для чего просить для „мальчишек“ ни сожаления, ни снисхождения, что „мальчишество — сила, а сословие мальчишек — очень почтенное сословие“, что еще недавно „мальчишеством“ называлось всяческое „карбонарство“ и „вольтерианство“, которое теперь признано добром и проходит в жизнь. Вывод таков: „Нельзя ли отсюда притти к заключешно, что и то, что ныне называется мальчишеством, нигилизмом и другими, более или менее поносительными именами, будет когданибудь называться добром?“

Вот основная тема этой первой хроники; следует отметить еще, что начиналась она ядовитым вопросом — очистился ли „Современник“ постом и покаянием восьмимесячного вынужденного безмолвия? „Что пост был — это достоверно, — иронизирует Салтыков: — в этом, в особенности, убедилась сама редакция „Современника“. Не то, чтобы идея поста была совершенно противна „Современнику“, но, конечно, было бы желательно, чтобы сроки воздержания были назначаемы несколько менее щедрою рукой. Это тем более желательно, что было бы вполне согласно и с подлежащими постановлениями, которые нигде не заповедали, чтобы пост продолжался восемь месяцев“. Сатирик надеялся, что это случилось „нечаянно“ и что с обнародованием новых законов о печати „будут изысканы иные, более приятные и не менее полезные мероприятия“… Эта ироническая выходка совершенно вывела из себя уже знакомого нам тайного советника Пржецлавского, который в своей докладной записке о первых книжках „Современника“ за 1863 год и, в частности, о салтыковском обзоре „Наша существенная жизнь“ писал с явным негодованием: „В нем упоминается о приостановлении „Современника“, и мере этой, мимоходом, дается характеристика чистого произвола. С этого как бы вступления вся статья принимает как бы насмешливый тон и предметом этой насмешки и всякого рода острот избирается (кто бы мог подумать) — благонамеренный и хороший образ мыслей“ [204]. Все это цензор естественно находил совершенно неблагонамеренным и обращал на эти вредные мысли внимание начальства.