Еще в письме к Анненкову от 27 января 1860 года Салтыков говорил о „либеральном терроризме, который всасывается ныне всюду. Вот отчего я вознамерился бежать из Рязани, что и здесь также намерен этот терроризм воцариться“ [159]. Это было написано немедленно вслед за уже известным нам выступлением рязанских крепостниковлибералов против петербургской бюрократии; прошло два года — и этот либерализм расцвел уже пышным цветом. „В публичных местах нет отбоя от либералов всевозможных шерстей, и только слишком чуткое и привычное ухо, за шумихою пустозвонных фраз, может подметить старинную заскорузлость воззрений и какоето лукавое, чуть сдерживаемое приурочивание вопросов общих, исторических, к пошленьким интересам скотного двора своей собственной жизни“, — так ставит Салтыков на первых же страницах очерка „К читателю“ основную его тему. Он описывает „либеральный разговор“ в вагоне, где французпутешественник в разговоре с помещиком узнаёт, что идеалом последнего одновременно является и „le systeme du selfgovernment“ и также „la libre initative des pomeschiks“, и система самоуправления и „свободная инициатива помещиков“. Салтыков издевается над этими либеральными требованиями, заявляя, что и самоуправление, и свободная инициатива помещиков „достаточно проявили свои достоинства в продолжение нескольких столетий“, в эпоху крепостного права. Попутно Салтыков пускает ядовитую стрелу „в знаменитого публициста и защитника свободы Ржевского“ и в его соратника, пресловутого крепостникапублициста дворянина Юматова, с его англоманством, преклонением перед „английской джентри“ и ссылками на Гнейста, явно имея в виду какую-то „статью господина Юматова в одной газете“. „И даже, как бы вы думали, — иронически заканчивает Салтыков устами одного из действующих лиц очерка, — даже не в Петербурге и не в Москве писано, а так в какомто Сердобске — уму непостижимо!“ Здесь говорится о статьях Юматова, помеченных Сердобском и печатавшихся в „Современной Летописи“ Каткова в 1861–1862 гг. [160]; в них мы находим типичное катковское англоманство, постоянные ссылки на Монталамбера, Гнейста и другие авторитеты. „Умрем, но напакостим! — восклицаешь ты, автор золотушных фельетоновреклам, — ты идол Ноздревых и Чертопхановых!“ — говорит Салтыков, направляя эту свою стрелу прямо в Каткова.

Под знаком такого либерализма проходит все глуповское возрождение; все бывшие крепостники стали теперь либералами и отчасти пустили шип позмеиному, отчасти защелкали посоловьиному. „И вот отчего, в настоящую минуту, нет того болота на всем пространстве глуповских палестин, в котором не слышалось бы щелкание соловьялиберала“. Но все эти „рекламы либерализма“ Салтыков считает „не больше как прыщами, посредством которых разрешилось долгосдерживаемое умственное глуповское худосочие“; и Салтыков заявляет, что он положительным образом протестует „против претензии прыщей на право бесконечного господства в жизни“. Он иронически замечает, что „как ни привлекательно приволье дней минувших, но оно невозвратимо“ и что у всех этих соловьевлибералов „жизнь ускользнула промеж пальцев“. Этим объясняется озлобленность либералов на эпоху реформ; как ни заливались они соловьями, но в конце концов „пестрая риза ложного либерализма упала сама собою, фраза значительно похудела и утратила свою одутловатость, реклама стушевалась… Очень приятно!“.

Во всем этом тонко подмечен неизбежный переход дворянского либерализма в чистую реакцию; именно начиная с 1862–1863 гг. былой либерализм сбрасывает с себя маску и безвозвратно становится на реакционную почву. Бывший оплот либерализма и англоманства, „Русский Вестник“ Каткова становится вместе с перешедшими к последнему в 1863 году „Московскими Ведомостями“ главной цитаделью дворянской реакции на целые четверть века. Салтыков оказался блестящим провидцем, предсказывая еще с начала 1860 года неизбежность подобного исхода; в очерке „К читателю“ он лишь подвел итоги и окончательно расправился с этим былым крепостничеством под новой маской либерализма.

Очерк этот тесно связал со всем глуповским циклом; последние страницы очерка в этом смысле особенно показательны. Все, что говорилось на предыдущих страницах очерка — говорилось о Глупове, и Глупов этот уже твердо отождествляется со всей Россией. „Я знаю Глупов, и Глупов меня знает“, — иронически пародирует Салтыков пресловутую горделивую фразу Н. Полевого („я знаю Русь, и Русь меня знает!“), впоследствии отразившуюся и в „Избранных местах переписки с друзьями“ Гоголя, и пародически в „Селе Степанчикове и его обитателях“ Достоевского. Здесь вторично и окончательно Салтыков ставит решительный знак равенства между Глуповым и Россией, особенно ясный в том месте, где сатира переходит в лирику: „Глупов! милый Глупов! отчего надрывается сердце, отчего болит душа при одном упоминовении твоего имени?.. Отчего же несутся к тебе сердца? Отчего же уста сами собой так складываются, что поют хвалу твою? А оттого, милый Глупов, что мы все, сколько нас ни есть, мы все плоть от плоти твоей, кость от костей твоих“… Четыре последние страницы очерка, посвященные Глупову, обясняют, почему очерк этот Салтыков годом позднее сделал введением ко всему циклу, собранному им в томе „Сатир в прозе“.

В очерке этом еще раз проходят перед нами тесной толпой и почти все герои „Губернских очерков“, и Сеня Бирюков с Федей Козелковым, и действующие лица „Литераторовобывателей“, и разные „Проезжие“ и „Прохожие“ (новая стрела Салтыкова в предполагаемого нами Ржевского), и кн. Черкасский с его розгою, о котором говорилось уже и в „Характерах“. Мы имеем здесь как бы итог ряда предыдущих произведений Салтыкова и взгляд на предыдущие очерки глуповского цикла, который будет еще продолжаться.

Продолжение это должно было последовать немедленно же, в весенних номерах „Современника“ за 1862 год. Еще 21 февраля этого года Салтыков писал Некрасову: „посылаю вам… еще две статьи, которые я просил бы вас напечатать в мартовской книжке, разумеется, если это возможно“; к этому Салтыков прибавлял, что, по его подсчету, в высылаемых им статьях „материалу около 3 листов“ [161]. В мартовскую книгу статьи эти, однако, не попали; в письме к Чернышевскому от 14 апреля 1862 г. Салтыков говорил уже о трех своих рассказах, находящихся в редакции „Современника“, которая предполагает находящиеся в ее распоряжении три моих рассказа разделить на два нумера, т. е. напечатать их в апрельской и майской книжках» в том предположении, что «рассказы займут много места», «Но я убежден, — продолжал Салтыков, — что все рассказы вместе взятые не займут более 3Ґ печатных листов, и если это только возможно, то просил бы вас убедительнейше пустить их все в апрельской книжке» [162]. Какие это были рассказы — пока по письмам остается неизвестным; впрочем, в позднейшем письме к Некрасову от конца того же года Салтыков просит Некрасова похлопотать у председателя петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ «за мою статью „Глуповское распутство“, которая тоже у него киснет» [163].

Судьба этих статей между тем была такова. Во второй половине апреля 1862 г. две из них поступили к цензору, который «перемарал в них очень многое»; тогда Чернышевский явился к Цеэ для переговоров, в результате которых последний согласился ограничиться изъятием из первой статьи лишь «места о генерале Зубатове» (такое место находится именно в очерке «Глуповское распутство»). Министр народного просвещения Головнин сперва подтвердил такое решение, но в то же время послал эти статьи на просмотр к влиятельному придворному, графу С. Г. Строганову. Отзыв последнего был настолько неблагоприятен, что Головнин, получив его, воспретил обе статьи, выразив председателю цензурного комитета благодарность за задержание их [164].