Следует отметить две интересные подробности, связанные с частными темами и внутренним построением этого очерка. Первая частность — стрелы против „Проезжего“, мало понятные тем читателям, которые не могли знать запрещенной цензурой статьи „Еще скрежет зубовный“. Тут и город Нововласьевск из статьи „Проезжего“, и нововласьевский городничий, и „некоторый фабрикант“, который благодетельствует „своим меньшим братьям, деятельно выкупает их на волю“, тут и налетающий на него бюрократ, который „как дважды два четыре доказывает, что товаром сим спекулировать воспрещается“. Правда, к этому новому изложению дела фабрикантов братьев Хлудовых Салтыков в журнальном тексте сделал примечание, сохранившееся еще и в первом отдельном издании „Сатир в прозе“, в котором отсылал читателей к статье Проезжего „Косвенные налоги на фабрике“. Но все это понятно теперь только нам, знающим статью Салтыкова „Еще скрежет зубовный“, да было понятно тем читателям той эпохи, которые имели в руках малораспространенный „Вестник Промышленности“.
Второе обстоятельство, на которое следует обратить внимание, гораздо значительнее первого. Оно заключается в той злободневности, которая начинает с этой поры пронизывать сатирические очерки Салтыкова. Вот примеры. В начале „Литераторовобывателей“' Салтыков говорит о корреспонденциях в газеты из Рязани и Калуги, говорит о споре между селом Ивановым и Вознесенским посадом, несколько дальше иронически и неоднократно подчеркивает отсутствие разменной монеты в России, ссылается на циркуляр в Самаре относительно трезвости и на защиту алкоголизма в Саратове. Все это является не выдумкой сатирика, а своеобразно освещенными событиями, заимствованными из корреспонденции „Московских Ведомостей“ редакции Корша (1860 г.).
Вскрыть, откуда Салтыков заимствовал все эти сведения — дело подробных комментариев к его сочинениям; здесь мы остановимся для примера только на двухтрех наудачу взятых фактах. Так, например, рассказ о том, как молодые саврасы в Калуге, придя в театр, стали раздеваться в нем, „неизвестно почему вообразив себе, что пришли в баню“ — заимствован из корреспонденции „Московских Ведомостей“ в № 207 за 1860 год. „Спор между селом Ивановым и посадом Вознесенским“ (вскоре слившихся в город ИвановоВознесенск) начиная с конца 1859 года сильно шумел в печати; ему посвящены корреспонденции и статьи в No№ 254 и 274 „Московских Ведомостей“ этого года, а в январском номере „Вестника Промышленности“ за 1860 год появилась целая сводная статья об этом споре под приведенным выше заглавием. Отсутствие разменной мелкой монеты в начале шестидесятых годов было весьма ощутимым неудобством, если даже не бедствием; газеты и журналы тех годов посвящали этому вопросу ряд статей. „Горести от недостатка звонкой монеты; задержки на станциях по недостатку сдачи“ — вот примерные заглавия, суммированные позднее в августовском номере „Современника“ за 1861 год и в январских номерах „Современной Летописи“ за 1862 год.
Примеры эти можно было бы значительно увеличить, но здесь дело не в числе, а в самом факте: Салтыков с этих пор без стеснения брал в свою сатиру самые мелкие злободневные вопросы, еще не рискуя на первых порах доводить их до шаржа, что он так мастерски делал впоследствии. Пока же в „Литераторахобывателях“ эта злободневность носила лишь протокольный характер; преломленная через шарж, она вскоре стала одним из самых могущественных оружий художественной сатиры Салтыкова [149].
После „Литераторовобывателей“ прошло снова целых восемь месяцев до появления следующей статьи Салтыкова из этого цикла: занятый служебной работой, он не имел возможности отдавать свое время литературе. Лишь с конца 1861 года начинается более деятельное сотрудничество его в „Современнике“. Так, в октябрьском номере этого журнала за 1861 год появился сатирический очерк „Клевета“, а в ноябрьском — „Наши глуповские дела“. Оба эти очерка посвящены варьяциям на тему о „глуповском возрождении“, которая является вообще основной темой всего глуповского цикла.
„Что Глупов возрождается, украшается и совершенствуется — это, я полагаю, давно всем известно. Он не имел никаких понятий — явились понятия; он не имел страстей — явились страсти. Глупов задран за живое“. Так начинается очерк „Клевета“, и уже это начало показывает, что Глупову в дальнейшем будет приписан обобщающий смысл: речь явно идет о всей России. Обобщающее значение имеют и имена, встречающиеся в этом и в других очерках Салтыкова глуповского цикла: Иванушка — это народ, Сидорычи и Трифонычи, впервые выступающие в этом очерке — представители дворянского сословия. Кроме этих обобщающих имен в „Клевете“ впервые выступают герои будущих салтыковских произведений; таковы, например, Федя Козелков и Сеня Бирюков, молодые кандидаты в помпадуры, так часто встречающиеся впоследствии. Упоминаются и прежние герои салтыковских произведений, как например, госпожа Падейкова; встречается и Матрена Ивановна, уже знакомая нам по публицистическим статьям Салтыкова этого же 1861 года, но получающая в этих очерках новый облик: из петербургской содержанки видного министра она делается местной провинциальной львицей. Встречается, наконец, и Шалимов, с которым мы недавно познакомились в очерке „Наш дружеский хлам“, и который, как я уже указал, является прозрачным псевдонимом А. М. Унковского. В очерке „Клевета“ целый ряд намеков о Шалимове слишком явно целит в тверские события, связанные с именем и деятельностью Унковского. Так, например, пущенная про Шалимова клевета о взЯ-точничестве несомненно имеет своим истоком знаменитую историю аналогичного обвинения Унковского крепостническим дворянством на заседании губернского Тверского дворянского собрания 8 декабря 1859 года, историю, закончившуюся весьма печально для обвинителей Унковского [150].
Все это объясняет то отношение, какое встретила „Клевета“ Салтыкова в реакционной части тверского общества, принявшего весь этот очерк Салтыкова за пасквиль против тверских Трифонычей и Сидорычей, между тем как у Салтыкова вопрос был поставлен гораздо шире и тверские эпизоды были только случайно вплетены в общую канву глуповского цикла. В письме к Анненкову из Твери от 3 декабря 1861 года Салтыков высказывается о переживаемой эпохе вообще и о глуповском возрождении в частности; сообщив, что смерть Добролюбова потрясла его до глубины души, Салтыков продолжает: „Да, это истинная правда, что жить трудно, почти невозможно. Бывают же такие эпохи. Моя „Клевета“ взбудоражила все тверское общество и возбудила беспримерную в летописях Глупова ненависть против меня. Заметьте, что я не имел в виду Твери, но Глупов всетаки успел поднюхать себя в статье. Рылокошения и спиноотворачивания во всем ходу. то-есть не то, чтобы настоящие спиноотворачивания, а те, которые искони господствовали в лакейских. Шушукают и хихикают, пока барина нет, а вошел барин — вдруг молчание, все смешались и глупо краснеют: мыдескать только что сию минуту тебя обгладывали“ [151].
Так встретил глуповский обыватель эпохи „возрождения“ „Клевету“ Салтыкова, основная мысль которой была в том, что немногим Шалимовым надо суметь стать выше общества обывателей, выше провинциального болота: „Сбрось с себя эту дрянь! покончи с Глуповым и делай свое дело, иди своею дорогой! Стань в стороне от Глупова и верь, что грязь его не забрызжет тебя!“. Несмотря на все намеки на тверские события, слишком явно, что речь здесь идет не о Твери, и что отныне Глупов получает у Салтыкова широкое и обобщающее значение. Начало такого понимания Глупова впервые дано было именно в „Клевете“ [152].
Следующий очерк „Наши глуповские дела“, появившийся немедленно вслед за „Клеветой“, уже окончательно рисует Глупов таким, каким отныне он входит в дальнейшее творчество Салтыкова. Правда, начало этого очерка явно намекает на Тверь, и не случайно в нем возвращение автора в Глупов характеризуется, как возвращение в родную Тверскую губернию („детство! родина! вы ли это?“); не случайно и река Глуповица связана с Твердой, при впадении которой в Волгу стоит Тверь. Но это только мелкие детали; вся дальнейшая топография и история Глупова уже совершенно фантастичны и делают этот очерк ближайшим предвестником позднейшей „Истории одного города“. Впрочем, Салтыков был еще далек от мысли о такой истории и, наоборот, категорически заявлял, что „истории Глупова нет как нет, потому что ее съели крысы“; вместо истории он видит лишь собрание анекдотов. Однако именно эти три-четыре страницы, посвященные фантастической истории Глупова (когда он еще назывался Умновым), рассказывающие о приезде в этот город громовержца Юпитера и Минервыбогини, а потом переходящие к описанию смены разных глуповских губернаторов — и являются той основой, из которой в конце шестидесятых годов выросла „История одного города“. Здесь уже не Тверь и не Вятка (хотя один из глуповских губернаторов, Фютяев, и является простой анаграммой пресловутого в Вятке во времена Герцена губернатора Тюфяева), а тот обобщенный Глупов, с которым мы отныне только и будем встречаться в дальнейших очерках Салтыкова.
