Рассматривая эту таблицу и сравнивая даты написания этих стихотворений со временем их появления в печати, можно притти к следующим двум заключениям. Первое: время написания и появления в печати — очень разнятся между собой; если бы мы захотели построить эту таблицу по датам появления стихов в печати, то их пришлось бы расположить в совершенно ином порядке, а именно: 1, 3, 9, 10, 2, 4, 7, 6, 8 и 5. Второе: все эти стихотворения относятся к лицейским годам Салтыкова, при чем большинство падает еще на 1842 год, а последнее написано за несколько месяцев до окончания Салтыковым курса. Тот факт, что почти все эти стихотворения подписаны полной фамилией Салтыкова («Салтыков» или «М. Салтыков»), показывает, что автор их в то время относился еще серьезно к своей стихотворной деятельности и, быть может, действительно считал себя, согласно лицейской традиции, одним из наследников Пушкина…

Из автобиографии Салтыкова мы знаем, когда начал он писать первые стихи и как относилось к этим попыткам творчества лицейское начальство. Сохранилась еще и другая, более ранняя автобиографическая записка Салтыкова, написанная им еще в 1857 году; в ней мы находим несколько характерных строк, посвященных воспоминаниям об этом периоде стихотворства.«…Начал писать еще в лицее, где за страсть свою к стихотворству претерпевал многие гонения, так что должен был укрывать свои стихотворные детища в сапоге, дабы не подвергнуть их хищничеству господ воспитателей, не имевших большого сочувствия к словесным упражнениям» [16]. Красочный рассказ об этом лицейском периоде стихотворчества и о начальственном гонении мы находим в девЯ-том (по журнальному тексту — шестом) «Письме к тетеньке». Рассказывая «тетеньке» о том, что он, учась в «чистокровнейшем» привилегированном заведении, частенько сиживал в карцере, Салтыков иронически продолжает:

«Многие будущие министры (заведение было с тем и основано, чтоб быть рассадником министров) сиживали в этом карцере; а так как обо мне как-то сразу сделалось зараньше известным, что я министром не буду, то, натурально, я попадал туда чаще других. И угадайте, за что? — за стихи! В отрочестве я имел неудержимую страсть к стихотворному парению, а школьное начальство находило эту страсть предосудительною. Сижу, бывало, в классе и ничего не вижу и не слышу, всё стихи сочиняю. Отвечаю невпопад, а когда, бывало, мне скажут: „станьте в угол носом!“ — я, словно сонный, спрашиваю: „а? что?“. Долгое время начальство ничего не понимало, а может быть даже думало, что я обдумываю какую-нибудь крамолу, но наконец-таки меня поймали. И с тех нор начали ловить неустанно. Тщетно я прятал стихи в рукав куртки, в голенище сапога — везде их находили. Пробовал я, в виде смягчающего обстоятельства, перелагать в стихи псалмы, но и этого начальство не одобрило. Поймают один раз — в угол носом! поймают в другой — без обеда! поймают в третий — в карцер! Вот, голубушка, с которых пор начался мой литературный мартиролог» [17].

Так писал Салтыков уже через сорок лет после своего «стихотворного парения», относясь к юношеским попыткам своим стать наследником Пушкина сугубо иронически. Но можно указать, что это ироническое отношение к собственному поэтическому творчеству ясно сказалось у Салтыкова не только через сорок лет, но и через четыре года после появления в печати его стихов. В повести «Противоречия», появившейся в печати в конце 1847 года, есть характерные места, касающиеся «поэтического творчества» несомненно pro domo sua. Когда один из эпизодических персонажей повести, «престрашный сантиментал» Гуров, рекомендует своему отцу героя повести «как собрата своего по Аполлону», то герой, от имени которого ведется повествование, сообщает: «такая неожиданная рекомендация, признаюсь, несколько смутила меня, потому что, как вам известно, я довольно давно уже не предаюсь никакому разврату»… На возражение, что «поэзия — это, так сказать, ядро, центр нашей жизни, это, изволите видеть, душа; без поэзии мы — простые смертные; без нее у души нашей нет крыльев возлететь к своей первобытной отчизне…», автор иронически отвечает, «что не всем же летать на небо, что тут одни избранные, а мне, как простому смертному, ничего более не остается, как пресмыкаться по земле». В конце этой же повести некий литератор Петя Мараев, отличавшийся «ароматом светскости» (несомненный выпад против Ивана Панаева, редактора «Современника»), читает свое стихотворение, которое автор приблизительно передает следующим образом:

«Там река шумит, ветер воет и небо облаками кроет; мы сидим с тобой оба; у тебя кудри так развеваются, и полная грудь твоя поднимается, и ланиты покрыты пурпуром стыдливости… А там река шумит, ветер воет и небо облаками кроет» [18].

Это «стихотворение», независимо от творчества Ивана Панаева, является лучшей пародией на стихи самого Салтыкова. Стихи его, почти полностью перепечатанные в «Материалах» К. Арсеньева — произведении совершенно детские, показывающие в их авторе полное отсутствие всякого поэтического таланта. Все они написаны под явственным влиянием ряда поэтов тридцатых и сороковых годов, и если разбирать эти стихи в хронологическом порядке, то явно скажется влияние Бенедиктова, Майкова и Губера, не говоря о перепевах из Лермонтова. Первое же стихотворение «Лира» (1841 г.) повторяет собою напыщенный и приподнятый стиль, Бенедиктова:

Впоследствии, в предсмертной своей автобиографии (написанной 28 апреля 1887 г.), Салтыков вспоминал: «было напечатано в Библ. для Чтения мое первое стихотворение „Лира“, очень глупое» [19]. Но и последующие стихотворения были не выше первого. Стихотворение «Вечер» (1842 г.) было детским подражанием гремевшим тогда антологическим стихам Майкова; вот заключительные строки этого стихотворения, которое могло бы считаться недурной пародией на типичный антологический шестистопный ямб Майкова: