На станции Коленкур переполненный лифт поднимает ее со дна глубокого каменного колодца на обочину Монмартрского холма. Пустынной улочкой, круто карабкающейся вверх, она почти вбегает на вершину и останавливается, задыхаясь, у подножия костела Сакре-Кер.

Ей давно ненавистен этот белый бутафорский костел, предательски надетый на макушку Парижа, как дурацкий колпак на голову еретика, приговоренного к сожжению. Она видит в нем всегда символ опасности, угрожающей этому свободолюбивому городу со стороны темных торжествующих сил средневековья. Но сейчас ей не хочется об этом думать. Повернувшись к костелу спиной, она останавливается у самого края обрыва, откуда Ниагарой ступенек низвергаются вниз, на лежащий у подножия город, белые водопады лестниц.

Облокотившись на перила, она наклоняется над распростертой у ног рельефной картой Парижа. Ей кажется, она впервые понимает, почему так крепко полюбила именно этот город – своевольную мозаику десятка не похожих друг на друга городов, связанных воедино подземными коридорами метро.

Вот он, затерянный где-то посредине, город Больших бульваров, всегда напоминающий ей Вену. Вот раскинулся вокруг площади Биржи шумливый Торговый город – слепок Гамбурга и лондонского Сити. Вот дальше, к востоку, мрачный Менильмонтан со своим лабиринтом косо вздыбленных улочек – портовый город, оторванный от моря и задыхающийся в каменной давке домов. Вот разделенные друг от друга десятками километров разноликих улиц и площадей два города, летом одинаково утопающих в зелени: город Мертвых – Пер-Лашез, на востоке, и город Богатых – Насси, на западе, где особняки разбросаны среди деревьев, как комфортабельные родовые гробницы. Вот Гар-де-л'Эст – город дремлющих каналов и всегда неподвижных барж. Вот под ногами тихий провинциальный Верхний Монмартр. И еще и еще – всех не перечесть – от запущенного пустыря холма Шомон до старательно разграфленного и выстриженного Марсова поля, откуда вытягивает в небо свою непомерно длинную шею криволапая Эйфелева башня – помесь таксы с жирафом.

Маргрет долго стоит, перегнувшись через балюстраду, водя глазами, как пальцем, по выпуклой карте Парижа. Гулкий медный звук заставляет ее вздрогнуть. Это колокол Сакре-Кер.

С каких пор она здесь стоит? Видимо, времени осталось в обрез. А ей хочется побывать всюду. Пройтись по бульвару Орнано. Постоять на углу площади Итали. Заглянуть на улицу Веселья. Забежать в парк Монсури.

Она торопливо спускается вниз по уступам белой широкой лестницы. Под ее ногами мелькают ступеньки. Сколько их?

Острое ощущение неповторимости всего, что она сейчас видит, становится почти болезненным. Так, вероятно, спускаются в последний раз по лестнице жильцы дома, предназначенного на снос, пытаясь унести на подошвах неповторимое прикосновение каждой знакомой стертой ступеньки. Или люди, покидающие дом, чтобы отправиться в клинику на тяжелую операцию, исход которой никогда не известен.

Она бежит вниз, но ступенькам не видно конца, и ей кажется, будто она висит по-прежнему где-то на полпути, между вершиной и подножием. На Сакре-Кер, размеренно отсчитывая такт, гудит одинокий колокол: через каждые четыре ступеньки – один удар колокола. «Прости, о легкий французский народ, мои веселые братья. Влечет меня вдаль дурацкая боль, не скоро вернусь опять я…»

Вечером поезд метро высаживает ее на станции Монпарнас. Маргрет поднимается на тротуар через просторный люк, выходящий на террасу кафе «Ротонда». Люди появляются из люка и исчезают в нем, как театральные привидения. Уже горят вечерние огни. На тротуаре, под брезентовым тентом, вокруг ажурных железных печурок, начиненных по горло пылающими угольками, зябко толпятся одноногие столики и четвероногие летние кресла. Обычай отапливать улицу при помощи двух железных печек звучит, как добродушная насмешка над зимой.

Мимо магазина Феликса Потена, щедро раскинувшего на каменном прилавке тротуара свои гастрономические чудеса, мимо кофеен и ресторанчиков Маргрет шагает по направлению аллеи Обсерватории. В зале «Бюлье» сегодня вечером должен состояться грандиозный митинг в ознаменование двух годовщин: всеобщей забастовки 12 февраля 1934 года и Венского восстания.

За стеклами освещенных витрин мимо Маргрет плывут целые кладбища мольбертов, леса кистей, белые квадраты не запятнанных краской холстов – окна в мир, еще закрытые ставнями.

На углу бульвара Пор-Руаяль и аллеи Обсерватории густая толпа медленно просачивается в зал «Бюлье», сжимаемая синими шпалерами полицейских. Несмотря на такое скопище народа, все происходит удивительно тихо и чинно. Недаром утренняя «Юманите» предупреждала участников сегодняшних митингов держать себя дисциплинированно и не поддаваться на полицейские провокации. По аллее и бульвару взад и вперед стайками снуют жандармы на своих неизменных велосипедах. Где-то неподалеку слышен цокот лошадиных копыт. Вероятно, в соседних уличках, не на виду, на всякий случай припрятаны наряды национальной гвардии.

Через битком набитый зал, способный вместить тысяч пять людей, Маргрет протискивается к стене, где осталось еще несколько свободных стульев. Судя по количеству народа, ожидающего на улице, добрая половина не сможет попасть на митинг и скоро запрудит аллею. Столкновения с полицией, как всегда в таких случаях, почти неизбежны.

Митинг открывает Франшон. Он предлагает собравшимся почтить вставанием память борцов антифашистского фронта, павших в славный день 9 февраля и в последующих стычках.

Весь зал с грохотом поднимается на ноги.

Франшон зачитывает список:

– «Венсан Перез, 31 год, металлист; Луи Лошен, 20 лет, член Генеральной конфедерации труда; Морис Бюро, 27 лет, Эрнст Шарбах, 30 лет, – убиты 9 февраля в Париже; Альбер Пердро, 35 лет, бетонщик, – убит „патриотической молодежью“ в Шавиль; Марк Тайе, 38 лет, металлист, – убит 12 февраля на баррикадах в Булонь-сюр-Сен; Венсан Морис, 35 лет, – убит в Малакоф; Эжен Буден, 37 лет, плотник; Вотеро, 22 года, письмоносец, – убит 12 февраля в Марселе…

Зал стоит неподвижно, затаив дыхание. С каждой новой фамилией пальцы рук крепче сжимаются в кулаки.

– …Серано – убит 12 февраля в Алжире; Люсьен Риве, шофер такси, – убит 20 февраля штрейкбрехером; Анри Виллемен, 19 лет, бетонщик, – убит 26 февраля в Мениль-монтан; Морис Ив, 30 лет, – убит 3 марта в тюрьме Сантэ; Жозеф Фронтен, 57 лет, горняк, – убит И апреля королевскими молодчиками в Энен-Льетар; Роже Скотиратти, 16 лет…

Глухой рокот в зале.

– …убит 9 мая полицейским комиссаром Пошоном в Ливри-Гарган; Жан Лами, 20 лет, лудильщик, – убит «патриотической молодежью» в Монтаржи…

Кажется, не будет конца этому траурному списку. Лица стоящих навытяжку людей неподвижны и суровы. Резко очерченные подбородки. Сощуренные ненавистью глаза. Где-то в конце зала раздался и стих пронзительный женский плач. Вероятно, жена кого-нибудь из убитых. Ни одна голова не повернулась в ее сторону.

– …Руссель, 40 лет, – убит прикладом «гард мобиль» в Тулузе; Жюсток, 36 лет, – убит прикладом в Лионе; Габриэль Бесс, 35 лет, – убит в Лионе штрейкбрехерами и полицией…»

– Вста-авай… – раздается вдруг у стены чей-то звонкий, певучий голос. Тишина давит на барабанные перепонки.

– Проклятьем заклейменный… – не то вскрикивают, не то запевают несколько разрозненных голосов.

И вдруг весь зал разражается «Интернационалом». Ливень голосов. Сухие полураскрытые губы с облегчением ловят слова, крупные и тяжелые, как капли. Зал гудит. Сотрясаемые раскатами песни, звенят стекла. Каждому кажется, что это звенит у него в ушах.

Когда наконец наступает молчание, слово берет Франшон.

Он говорит об исторической схватке 9 февраля, когда парижский пролетариат в течение пяти часов оставался хозяином улицы. О мужественном ответе парижского народа, вздыбившего в этот день на пути наступающего фашизма непреодолимую преграду из баррикад. О единении всех прогрессивных сил страны против меченосцев реакции, вдохновляемых безнаказанными бесчинствами своих германских братьев в фашизме. О героических попытках венских шуцбундовцев загородить своими трупами дорогу фашизму в Австрии. О зверских расправах во всех тех странах, где пролетариат в союзе с мелкобуржуазными слоями города и деревни не сумел вовремя отразить нашествие врага. О драконовском приговоре венгерского фашистского правосудия Матиасу Ракоши. Он говорит о едином, Народном фронте всех трудящихся и мыслящих французов, о который, как о бетонную плотину, разобьются неистовые волны реакции.