Рос Сережа хрупким, бледным, нервным и часто болел. Полуяров иногда забывал, что сын совсем еще мал, и всерьез принимал все, что тот говорил. Услышал Сережа на улице дурное слово и сказал его отцу. Тот расстроился и целый день не подходил к сыну.

В этот вечер все, казалось, шло хорошо. Сережа взял пластмассовый зеленый стаканчик и долго стоял в кухне у ведра с водой. Лиза подглядела: сын стаканчиком черпал воду, выливал ее в литровую бутыль, затем принес ее в комнату, залез под стол и притих.

Полуяров, ничего не замечая, ходил вокруг стола. Лиза сидела над чертежами, но краем глаза следила за мужем: как бы он не наступил на сына. Она знала, что завтра у мужа партийное собрание, и ни о чем не спрашивала. Пусть шагает вокруг стола.

— Где Сергей? — неожиданно спросил Полуяров. Лиза показала под стол. Они оба тихонько заглянули туда и чуть не расхохотались. Сергей сидел рядом с бутылкой, опустив в ее горлышко шнурок.

— Какой я, оказывается, глупый, — сказал он родителям. — Разве рыбу в бутылке ловят? Конечно, нет. Рыбу ловят в речке. Правда, папа?

— Правильно, дружок, — ответил отец и взял сына на руки. Временами его охватывала такая нежность к Сереже, что он, не зная, как ее выразить, принимался целовать Лизу. Вслед за ним тянулся сын.

— Мои, — сказала Лиза, одной рукой обнимая сына, другой — мужа. — Ты знаешь, Павлик, это очень приятное ощущение. Ты и я не родные, но мне Сережа родной и тебе родной, он наш, общий. Смешно.

— Он что-то очень горячий.

— Не выдумывай, — небрежно возразила Лиза.

Забрав сына, она ушла на кухню и спросила:

— Ты не болеешь, Сереженька?

— Болею! — восторженно ответил сын. — У меня все болит. Грудь, руки, ноги, животик — все. Я не здоровый. Полечи-ка меня.

Термометр показал тридцать семь и три. Лиза сразу решила, что муж не должен об этом знать. У него завтра и так хлопотливый день.

— Будем лечиться, Сереженька, — проговорила Лиза, — а папе не скажем. А когда вылечимся, тогда скажем.

Сын выпил микстуру и деловито спросил:

— Долго болеть буду?

— Пока не надоест. Я завтра на работу не пойду, а днем мы с тобой, может быть, поедем на трамвае.

— Долго ездить будем?

— Долго.

— Сядем у окна?

— Сядем.

— Смотреть в окно будем?

— Будем.

— А билеты купим?

— Купим.

— И мне купим? Как будто взрослому?

— Как взрослому. А сейчас спать.

— Расскажи сказку. Сказки Лиза сочиняла сама.

— Жили-были на свете мы с тобой, — стала рассказывать она, — мы с тобой — это значит, ты да я. И жил — был на свете человек. Все у него было, только не было у него нас с тобой.

— Это наш папа? — шепотом спросил Сережа.

— Не перебивай. Все у этого человека было, только не было у него нас с тобой. А у нас все было, только не было этого человека.

— Папы? Да? — умоляюще спросил Сережа.

— Да, — ответила мама, — и решили мы подружиться с этим человеком, потому что он нам понравился. И он решил подружиться с нами, потому что мы ему очень понравились. Подружились и договорились, что спать будем ложиться вовремя, иначе дружбе конец (Сережа зажмурил глаза). Первым будет засыпать сын, — Лиза понизила голос, — мама придет, посмотрит и тоже уснет. Папа придет, посмотрит, что спять его друзья, и рядом ляжет. И спять три друга, три приятеля, спят, пока не выспятся…

Лиза осторожно подняла сына и вернулась с ним в комнату. Полуяров спросил удивленно:

— Уже?

— Набегался… устал… Ты очень волнуешься, Павлик? Он словно ждал этого, невольно вырвавшегося вопроса, взял Лизу за руки, усадил перед собой и заговорил:

— Я знаю, что я абсолютно прав, а… тяжело начинать.

— Согласись, Павлик, что у тебя есть одна плохая черта, — когда Лиза говорила мужу неприятное, она гладила его руку. — Ты нетерпелив. Тебе надо раз-два — и готово. Ты начинай постепенно, но не отступай. Надо терпеливо доказывать свое…

— Насчет черты не спорю, — Полуяров снова зашагал вокруг стола, — ведь не я один против него. Почти все. А молодежь терпением не отличается. С ней надо осторожнее, тоньше. Они еще не журналисты, они еще учатся, принципы вырабатывают. Ведь мы с Копытовым отвечаем, какими они журналистами вырастут. Первый редактор, шутка сказать! — Полуяров пересел к Лизе и продолжал тише: — А Копытов пытается привить им самое страшное — осторожность ради осторожности.

Полуяров любил вот так посидеть с женой — друг против друга — и поговорить о разных разностях, важных и неважных, приятных и неприятных. Лиза щурилась, и ее раскосые глаза становились еще уже.

— Совсем забыла, — беззаботно сказала она, поправляя сыну подушку. — Я завтра не работаю. Выпросила отгул.

Чтобы муж не заметил ее смущения, Лиза ушла на кухню готовить чай, плотно прикрыла дверь, словно для того, чтобы муж не услышал ее мыслей. Сережа заболел, а у Павлика завтра важное собрание. Ему лучше ничего пока не знать, а то расшумится, разволнуется. Только бы у него на работе все хорошо было, за остальное она спокойна.

Семья… Моя семья. Раньше Лиза не понимала этого. Раньше казалось, что семья — это муж и ребенок. И она удивлялась, что начальник конструкторского бюро, в котором работала Лиза, часто говорил, когда ему грозила неприятность:

— Ничего, у меня семья… Вы, молодые, не понимаете… Семья — это изумительная конструкция.

Два случая помнила Лиза. Пришел однажды муж с работы, злой, раздраженный до того, что она растерялась. Жили они вместе всего второй год, и Лиза ни разу не слышала от него грубого слова. А тут он закричал:

— Ну дай что-нибудь поесть!

Она принесла тарелку супу и поставила перед ним. Полуяров, видимо, не слышал, как подошла Лиза, оторвался от газеты, повернулся и — рукой в горячий суп! Тарелка полетела на пол, — он что-то кричал, но Лиза от страха не могла разобрать ни одной фразы; она убежала из дому и вернулась лишь к ночи.

Не меньше ее напуганный муж ждал у ворот дома. Они тут же, на улице, обнялись, поцеловались и стали извиняться друг перед другом. И все-таки вспоминать об этом было неприятно.

Через несколько лет, когда Сереже шел первый год, Полуяров случайно увидел в комиссионном магазине настольную фарфоровую лампу. Как часто бывает с людьми непрактичными, Полуяров решил ее купить. И только цена в триста пятьдесят рублей некоторое время сдерживала его. Лиза смотрела, смотрела на страдания супруга и сама послала его в магазин. Полуяров вернулся торжественный и гордый. Он посадил Лизу в стороне, установил лампу и, восхищенный, замер.

— Красивая вещь, — сказала Лиза, подумав, как дорого обходятся иногда людям причуды, — надо только повернуть ее вот так…

Она шагнула к столу, зацепилась за шнур, запуталась в нем, упала, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать, как разобьется лампа; лежала на полу и даже боялась пошевелиться.

— Вставай, чего лежишь? — спросил муж.

Лиза посмотрела — лампа разбилась на мелкие кусочки.

— Жалко, — искренне признался Полуяров. — И тебя, и лампу. Ушиблась?

— Ушиблась… А почему ты не ругаешься?

Полуяров тяжело вздохнул, ответил:

— А что ругаться? Не склеится все равно… И не нарочно ведь уронила.

— Само собой, но нервы, характер…

— Все это так, — пробормотал Полуяров, присел на пол и не то шутливо, не то совершенно серьезно добавил: — Ты мне дороже лампы.

Об этом случае Лиза вспоминала часто. Она стала понимать, что семья — не просто муж, ребенок и она, а все вместе, неделимо. Однажды, когда Полуяров уехал в командировку, Лиза долго не спала, наслаждаясь мыслью, что есть на свете человек, который ей так дорог, что есть на свете Сережа, который дорог ей и тому человеку. Утром, придя на работу, она сказала начальнику бюро вместо приветствия:

— Семья — это, действительно, изумительная конструкция.

— То-то! — радостно ответил он. — А как долго доходит? Правда?

Спать Полуяров ложился поздно. Он не мог писать в редакции и писал дома. Тишина в квартире. Легко скользит по бумаге перо…