Мы нашли мужскую сандалию, ношеную, но не старую, валявшуюся в траве на одной из улиц.

– Мне говорили, что здесь бродят грабители, – заметил я. – Это одна из причин, почему я попросил вас пойти со мной. Если бы дело касалось только меня, я бы справился в одиночку.

Рош кивнул и вытащил свой меч, но Дротт произнес:

– Здесь никого нет. Ты стал не в пример мудрее нас, Северьян, и все же я полагаю, ты слишком привык к вещам, которые пугают обыкновенных людей.

Я спросил, что он имеет в виду.

– Ты понял, о чем пытался рассказать тот лодочник. Об этом ясно говорило выражение твоего лица. Ты тоже оробел или, по крайней мере, встревожился, но далеко не так сильно, как лодочник в ту ночь или как Рош, Оуэн или я, если бы кто-то из нас оказался тогда у реки и знал, что именно происходит. Грабители, о которых ты ведешь речь, прошлой ночью наверняка крутились поблизости, к тому же они должны следить за патрульными лодками. Держу пари, сегодня, а то и в течение следующих дней их и силой к воде не затащишь.

Эата дотронулся до моей руки.

– Думаешь, той девушке, Макселлиндис, небезопасно оставаться в лодке?

– Грозящая ей опасность не страшнее, чем та, что зависла по ее милости над тобой, – ответил я. Он не понял моих слов, зато я отлично знал, что говорю. Его Макселлиндис – не Текла; наши истории не могли оказаться одинаковыми. Но за лицом беспризорницы с озорными карими глазами я видел вращающиеся коридоры Времени. Любовь – тяжкий труд для палачей; и даже если мне придется распустить гильдию, Эата, как все настоящие мужчины с их общим презрением к богатству, все равно станет палачом, и он приносит боль по самой своей природе и независимо от собственного желания. Мне его было жаль, но еще больше – Макселлиндис, племянницу моряка.

Мы с Оуэном вошли в дом, оставив Роша, Дротта и Эату сторожить на некотором расстоянии. Стоя у двери, я мог слышать тихие мягкие шаги Доркас внутри.

– Мы не скажем тебе, кто ты такой, – сказал я Оуэну. – И мы не в силах сказать, кем ты можешь стать. Но мы – твой Автарх, мы объясним тебе, что ты должен сделать.

Для него у меня не было ключевых слов, но оказалось, что они мне и не нужны. Как некогда кастелян, Оуэн поспешно опустился на колени.

– Мы привели с собой палачей, дабы ты знал, что ожидало бы тебя в случае непослушания. Но мы не хотим, чтобы ты ослушался, и теперь, встретив тебя, уже сомневаемся в необходимости их присутствия. В этом доме есть женщина. Через мгновение ты войдешь туда. Ты должен рассказать ей свою историю, как рассказал нам. И ты должен остаться с ней и защищать ее, даже если она попытается прогнать тебя.

– Я сделаю все от меня зависящее, Автарх, – ответил Оуэн.

– Со временем ты должен уговорить ее оставить сей город смерти. А до тех пор мы даем тебе это. – Я достал пистолет и вручил его Оуэну. – Он стоит целого воза хризосов, но, пока ты здесь, дороже любого золота. Когда ты и эта женщина будете в безопасности, мы выкупим его у тебя, если пожелаешь. – Я показал Оуэну, как пользоваться пистолетом, и зашагал прочь.

Итак, я остался в одиночестве; несомненно, среди людей, прочитавших это слишком краткое описание не в меру бурного Лета, найдутся те, кто скажет, что я и прежде был одинок. Иона, мой единственный настоящий друг, сам считал себя обыкновенной машиной; Доркас, которую я все еще люблю, считает себя чем-то вроде призрака.

Позвольте с вами не согласиться. Мы лично останавливаем или не останавливаем свой выбор на одиночестве, когда решаем, кого принять в круг товарищей, а кого отвергнуть. Так, отшельник в горной пещере имеет компанию, потому что птицы и кролики, новоявленные собратья, чьи слова живут в его «лесных книгах», да ветры, посланцы Предвечного, – вот его товарищи и друзья. Иной же человек, живущий среди миллионов себе подобных, пребывает в одиночестве, ибо вокруг него лишь враги и жертвы.

Агия, которую я мог бы полюбить, предпочла стать Водалусом в женском обличье, выбрав в качестве своего противника все самое живое в человечестве. Я мог бы любить Агию, я любил Доркас всем сердцем, но, возможно, все же недостаточно сильно; и вот теперь я одинок, потому что стал частью ее прошлого, а если отбросить первые дни нашего знакомства, она всегда любила свое прошлое больше, чем меня.

Моя история почти подошла к концу. Наступил рассвет, взошло красное, как налитый кровью глаз, солнце. В окно дует холодный ветер. Скоро явится лакей с дымящимся подносом, вместе с ним, разумеется, согбенный Отец Инир, которому не терпится даже последние оставшиеся моменты посвятить обсуждению неотложных дел, старый Отец Инир, намного переживший свой недолговечный род, древний Отец Инир, который, боюсь, ненамного переживет это красное солнце. Как он будет огорчен, узнав, что я всю ночь просидел над рукописью здесь, в клерестории.

Вскоре мне предстоит облачиться в серебристую мантию, я стану носить цвета более чистые, чем белый. Впрочем, неважно.

На корабле дни потянутся долго и неспешно. Я буду читать. Мне еще многому нужно научиться. Я буду дремать на своей койке, слушая, как столетия обмывают корпус корабля. Эту рукопись я отошлю мастеру Ультану, но на борту в промежутках между сном, когда чтение утомит меня, я перепишу ее заново, слово в слово, как записано здесь – ведь я ничего не забываю. Я назову ее «Книгой Нового Солнца», ибо, говорят, та книга, утерянная много веков назад, уже предсказала его приход. По завершении я запечатаю второй экземпляр в свинцовый ящик и пущу его дрейфовать по морям пространства и времени.

Рассказал ли я все, что обещал? Знаю, что в ходе своего повествования я неоднократно давал торжественное обещание, что тот или иной эпизод непременно прояснится в развязке. Разумеется, я ничего не забыл, но я помню еще и многое другое. Прежде чем вы посчитаете себя обманутыми, не поленитесь просмотреть рукопись заново, как я намерен вновь приступить к ее написанию.

Ныне я уяснил для себя два момента.

Прежде всего – я не первый Северьян. Те, кто шагает по коридорам Времени, видели, что он достиг Трона Феникса. Потому-то Автарх, которому рассказали обо мне, не удержался от улыбки в Лазурном Доме, а ундина вытолкнула меня на поверхность, когда, казалось, я должен был утонуть. (И все же первый Северьян явно не утонул; что-то уже начало перекраивать мою жизнь.) Позвольте мне представить, хоть это лишь догадка, историю первого Северьяна.

Думаю, он тоже был выпестован палачами. Наверное, его тоже отправили в Тракс. Он тоже бежал из Тракса и, хотя не нес с собой Коготь Миротворца, должно быть, участвовал в боях на севере – наверняка он надеялся скрыться от архона, растворившись в солдатской массе. Трудно сказать, при каких обстоятельствах он встретился с Автархом, но встреча состоялась. Итак, он, как и я (ведь в решающем смысле он был и есть я сам), в свою очередь, стал Автархом и отправился в плавание по ту сторону ночных светил. Затем те, кто шагает по коридорам, вернулись во время, когда он был молод, и тут началась моя собственная история, занявшая здесь не одну сотню страниц.

Поделюсь и вторым моим соображением. Он не был возвращен в свое время, но сам стал шагать по коридорам. Теперь я знаю личность человека, прозванного Главой дня, знаю, отчего погиб Хильдегрин, который был совсем рядом, когда мы встретились, и почему бежали ведьмы. Я также знаю, в чьем мавзолее я просиживал ребенком, в том небольшом, каменном здании с чеканным изображением розы, фонтана и летящего корабля. Я потревожил собственную гробницу, и теперь я направляюсь туда, чтобы обрести покой.

Когда мы с Дроттом, Рошем и Эатой вернулись в Цитадель, я получил срочные послания от Отца Инира и из Обители Абсолюта, но все еще медлил. Я попросил у кастеляна местную карту. После долгих поисков он принес мне большую старую карту, протертую во многих местах. На ней имелось изображение всей Стены целиком, но названия башен ничего не говорили не только мне, но и кастеляну. Попадались башни не из Цитадели, а некоторые знакомые отсутствовали.