Тут рулевой замолчал и уставился на ненюфары за бортом. Мы порядком продвинулись вверх по реке, оставив позади участок Гьолла напротив Цитадели, но и здесь ненюфары росли сплошным ковром, плотнее, чем дикие цветы на любом из лугов по его сторону рая.
Отсюда открывался общий вид на Цитадель, которая благодаря своим размерам казалась сверкающей птичьей стаей, зависшей над холмом. Тысячи металлических башен, повинуясь краткому приказу, были готовы разом взмыть в небо. Под ними раскинул свою бело-зеленую вышивку некрополь. Знаю, о «нездоровом» росте травы и деревьев в подобных местах принято говорить с легким отвращением, но лично я ничего нездорового в них не замечал. Люди и растения умирают, чтобы дать жизнь друг другу; не напрасна смерть даже того невежественного и невинного бедняги, которого я некогда зарубил его собственным топором. Говорят, вся наша листва поблекла, и это, несомненно, так. Когда явится Новое Солнце, его невеста, Новый Урс, восславит его листьями, подобными изумрудам. Но по сей день, день старого солнца и старого Урса, я не видел зелени более густой, чем на огромных соснах в некрополе, когда ветер шевелит их могучие ветви. Они черпают свою силу в поколениях почивших людей, и мачты кораблей, сработанные из множества деревьев, не так высоки, как сосны некрополя.
Кровавое Поле расположено далеко от реки. По дороге туда наша четверка притягивала к себе странные взгляды, однако никто не посмел остановить нас. Харчевня Утраченной Любви, которая всегда казалась мне самым непостоянным из всех сооружений, созданных человеческими руками, по-прежнему стояла на месте, как в тот день, когда мы заглянули туда с Агией и Доркас. Теперь при виде нас толстяк-хозяин чуть не упал в обморок. Я велел ему позвать официанта по имени Оуэн.
Когда в тот памятный день он принес для нас поднос с угощением, я даже толком не разглядел его. На сей раз я постарался наверстать упущенное. Это был лысеющий мужчина ростом с Дротта, худой и какой-то зажатый на вид. В очертаниях его темно-синих глаз и рисунке губ присутствовала некая утонченность, которую я сразу признал.
– Ты знаешь, кто мы такие? – спросил я его. Он медленно покачал головой.
– Разве тебе никогда не приходилось обслуживать палача?
– Однажды нынешней весной, сьер, – ответил он. – И я знаю, эти двое в черном – палачи. Но ты не палач, сьер, несмотря на одежду.
Я пропустил его слова мимо ушей.
– Ты никогда прежде не видел меня?
– Нет, сьер.
– Что ж, может, и не видел. (Как странно осознавать, что ты так сильно изменился.) Оуэн, поскольку ты не знаешь меня, наверное, не помешает, если я узнаю о тебе. Скажи, где ты родился, кем были твои родители и как ты получил место официанта в этой харчевне?
– Мой отец держал лавку, сьер. Мы жили в Олдгейте, на западном берегу. Когда мне было десять или около того, он отослал меня на постоялый двор прислуживать господам. С тех пор я сменил несколько мест.
– Итак, твой отец был лавочником. А мать? Лицо Оуэна сохраняло присущее официантам подобострастное выражение, но в глазах появилась растерянность.
– Я не знал ее, сьер. Ее звали Кае, но она умерла, когда я был слишком мал. По словам отца, она погибла при родах.
– Но ты знаешь, как она выглядела? Он кивнул.
– У отца был медальон с ее портретом. Когда мне было лет двадцать, я зашел навестить отца и узнал, что он заложил эту вещь. В то время я кое-что заработал, оказывая разные услуги оптиматам – относил записки для их дам, сторожил у дверей и так далее. Поэтому я отправился к ростовщику, выплатил залог и забрал медальон. Он и теперь со мной, сьер. В таком заведении, как наше, где постоянно крутится пришлый народ, лучше хранить ценности при себе.
Он сунул руку под рубашку и извлек медальон, украшенный перегородчатой эмалью. Внутри находились два портрета Доркас, изображенной анфас и в профиль, – Доркас едва ли моложе той, что я знал прежде.
– Ты говоришь, что начал работать уже в десятилетнем возрасте, Оуэн. Но ты умеешь читать и писать.
– Немного, сьер. – Он выглядел смущенным. – Я часто спрашивал у разных людей, что означает та или иная надпись, а память у меня неплохая.
– Ты кое-что написал, когда нынешней весной сюда приходил палач, – сказал я. – Помнишь, что именно? Оуэн испуганно затряс головой.
– Я всего лишь черкнул записку, чтобы предостеречь ту девушку.
– Зато я помню. В ней говорилось: «Эта женщина была здесь раньше. Не верь ей. Трудо сказал, этот человек – палач. Мама, ты пришла!»
Оуэн спрятал медальон под рубашку.
– Просто она была очень похожа на нее, сьер. В молодости я мечтал когда-нибудь найти такую женщину. Знаешь, твердил себе, что я лучше, чем мой отец, а ведь он в конце концов нашел. Мне так и не удалось ее встретить, и теперь я уже не так уверен, что я лучше своего отца.
– В то время ты не знал, как выглядит наряд палача, – сказал я. – Но это знал твой друг Трудо, местный конюх. Он вообще был гораздо лучше осведомлен о палачах, чем ты, потому и убежал.
– Да, сьер. Услышав, что о нем спрашивает палач, он бежал без оглядки.
– Но ты знал о невиновности той девушки и хотел уберечь ее от палача и другой женщины. Возможно, ты не ошибся в них обоих.
– Как скажешь, сьер.
– А знаешь ли ты, Оуэн, что ты немного похож на нее?
Толстый харчевник более или менее открыто прислушивался к нашему разговору. На этом месте он радостно закудахтал.
– Скорее он похож на тебя!
Боюсь, я выдал свое изумление, когда, повернувшись, уставился на него.
– Я не хотел оскорбить тебя, сьер, но это правда. Он чуть постарше, но, когда вы разговаривали, я наблюдал за вашими лицами со стороны. Просто поразительное сходство!
Я еще раз внимательно посмотрел на Оуэна. Его волосы и глаза были не такими темными, как у меня, но если бы не эта разница в цвете, его лицо вполне могло сойти за мое собственное.
– Ты сказал, что так и не смог найти женщину вроде Доркас… то есть ту, чей образ хранится в твоем медальоне. Но я все же думаю, ты повстречал какую-то женщину.
Я никак не мог встретиться с ним взглядом.
– Даже несколько, сьер.
– И стал отцом ее ребенка.
– Нет, сьер! – Он испугался. – Нет, сьер, никогда.
– Очень интересно. У тебя когда-нибудь бывали конфликты с законом?
– Неоднократно, сьер.
– Что ж, кричать, конечно, незачем, но все же говори погромче. И при этом смотри мне в глаза. Женщина, которую ты любил, или та, что, возможно, любила тебя… темноволосая женщина, ее однажды арестовали, так?
– Было дело, сьер, – признался он. – Да, ее звали Катарина. Мне говорили, что это старомодное имя. – Он запнулся и пожал плечами. – Как ты верно отметил, сьер, мы нажили неприятности. Она сбежала из какого-то Ордена Мониалов. Закон настиг ее, и мы больше никогда не виделись.
Он не хотел идти с нами, но мы все же взяли его с собой, отправляясь назад к люгеру.
Когда я ночью поднимался по реке на «Самру», граница между живым и мертвым городом походила на пограничную черту между темной кривой мира и куполом звездного небосвода. Теперь, при ярком дневном свете, эта линия стерлась. Вдоль берегов тянулись ряды полуразрушенных строений, но то были жилища беднейших горожан или просто заброшенные остовы зданий – я не мог определить, пока не заметил веревку, на которой трепыхались три тряпки.
– У нас в гильдии идеализируется нищета, – сказал я Дротту, пока мы стояли, опершись на планшир. – Но этим людям не нужен идеал. Они уже достигли его.
– А мне так кажется, что как раз его им и не хватает, – ответил он.
Он ошибался. Там был Предвечный, некто выше иеродулов и тех, кому они служили. Даже здесь, на реке, я чувствовал его присутствие, как чувствуешь присутствие хозяина большого дома, пусть он даже спрятался в потайной комнате на другом этаже. Когда мы сошли на берег, меня не покидало чувство, что, ступи я сквозь любой дверной проем, я непременно спугну некую сияющую фигуру; а повелитель всех подобных фигур пребывал повсюду, оставаясь невидимым лишь потому, что был слишком велик, чтобы окинуть его взглядом.
