В середине марта 1943 года на одном из подмосковных аэродромов мы расстались со старыми самолетами. 728-й истребительный авиационный полк одним из последних в действующей армии сдал И-16.

Мы расставались с этим самолетом как с хорошим, испытанным другом. Как много повидал ты на своем веку! Десять лет И-16 состоял на вооружении нашей армии, был в небе Испании и Китая, Монголии и Финляндии, участвовал в походах по освобождению Западной Украины и Западной Белоруссии, принял на себя всю тяжесть ударов немецко-фашистской авиации. Великое тебе спасибо, друг! Спасибо и твоему творцу Николаю Николаевичу Поликарпову!

Полдень. Ласково светит солнце. Наши И-16 стоят зачехленные на потемневшем талом снегу. Сзади, на пригорке, — проталина. Прошлогодняя трава свалялась, как войлок, а новой, зеленой, еще не появилось. И все равно уже пахнет свежим дыханием весны. От проталины, как от живого тела, веет теплом. Радуясь весне, спешим к пригретому солнцем бугорку. Каждый приход весны рождает новые, счастливые надежды.

Первым вступил на бугорок Николай Тимонов. Он окинул взором все вокруг себя, посмотрел на сияющее солнце, расправил плечи и с удовольствием вздохнул:

— Эх, братцы, хорошо жить на свете! — Пяткой унтов поковырял землю. — Мерзлая еще. — И отбил чечетку.

— Танцплощадка есть, — шутит Иваненков, — Давай, Тимоха, оторви еще коленце.

— Это мы могем, — Коля рукой легонько похлопал себя по поджарому животу. — Только нужно малость подзаправиться.

— А как отсюда будем добираться к своим? — интересуются летчики.

— Пообедаем и поездом до Москвы…

В город приехали в десять часов вечера. Затемненная столица во многом напоминала ночной аэродром во время полетов. Вдали ничего не видно. Только по отдельным неброским огонькам, точно по стартовым аэродромным знакам, можно определить бурную, но ритмичную городскую жизнь.

Многие офицеры изъявили желание переночевать в столице, повидать друзей и посмотреть на военную Москву. Я тоже решил вместе с Иваненковым съездить к отцу моего старого сослуживца. Трамваем добираться до него долго. Время зря тратить не хотелось. Такси не было, но несколько легковых машин стояло около вокзала. Пожилой шофер сидел на подножке сильно потрепанного «газика» и смотрел на выходные двери вокзала.

— Не подбросите до Останкина?

Шофер окинул нас пристальным взглядом. Регланы с теплой поддевкой, планшеты через плечо и пистолеты сбоку — наш вид все сказал ему.

— Летчики? Фронтовики?.. Подождите пару минут. Если мой начальник не появится — подброшу.

— С какого фронта? — полюбопытствовал шофер, когда тронулась машина.

— С Калининского.

— Говорят, немцы сами удрали из Ржева?

— Слухи не верны. Верно только то, что прежнего сопротивления не было, — ответил Иваненков.

— Значит, после Сталинграда оккупанты почувствовали, что и здесь могут в мешок попасть. — Шофер тяжело вздохнул. — А какие под Ржевом прошлым летом шли бои! Сколько нашего брата полегло! А все зазря, Ржев так и не взяли. Меня там ранило. Вот освободили по чистой…

Приехали. Как отблагодарить шофера? Просто сказать спасибо — вроде неудобно; денег дать — какое-то чутье подсказывало, что этим можно обидеть человека.

И все же тридцатку я вынул из кармана. Шофер как-то болезненно, с сожалением отвел мою руку:

— Я от всей души, из уважения к фронтовикам, а вы… Не надо, ребята.

Иваненков предложил закурить. Рука шофера потянулась было к папиросе, затем он резко отвернулся:

— Простите, товарищи командиры, нет желания… — Шофер, не сказав больше ни слова, хлопнул дверцей и уехал.

Сценка не из приятных, но настроение не омрачила. Наоборот, стало сразу как-то теплее, и Москва показалась родней.

Вот и знакомый дом, похожий на коробку. Здесь мне довелось быть зимой 1940 года, когда эшелон летчиков и техников ехал из Монголии под Ленинград. Память всколыхнула прошлое.

…Холод. Валит пушистый снег. Поезд медленно приближается к Казанскому вокзалу. В тамбурах полно народу. Все глядят на перрон: там жены, родные, знакомые. Мы втроем: Саша Беркутов, я и Иван Перевезенцев, который пригласил нас отпраздновать встречу в Москве у его родных, — стоим в тамбуре у открытой двери и с нетерпением вглядываемся в толпу встречающих.

После длительной разлуки, войны, гибели друзей — рядом близкий тебе человек! Как это хорошо! Валя, милая, где ты? Беспокойно бьется мысль: «Неужели не приехала? Ведь с дороги послано несколько телеграмм». Глаза скользят по толпе — ни одного знакомого лица.

Дежурные по вагонам голосисто предупреждают, чтобы никто не прыгал, пока не остановится поезд. Но где там! Разве тихий ход может остановить бешено бьющиеся сердца… Радостные крики, объятия, поцелуи.

Вагоны заскрежетали, нервно вздрогнули и остановились. Ивана и Саши возле меня нет: уже встретили своих жен. А где же моя? Впереди вижу беличью шубку, знакомое лицо. Валя улыбается, на глазах слезы.

Через несколько минут нахожу в толпе Перевезенцева. Его Катя, невысокая, но плотная женщина, пышущая здоровьем и энергией, сразу предложила ехать домой к ее отцу, Ивану Михайловичу Солдатову.

Когда все было улажено с нашим отъездом в Ленинград, начальник эшелона полковник Селиванов разрешил увольнение до утра, однако на всякий случай приказал оставить при нем связных.

В Останкино прибыли поздно вечером. В небольшой двухкомнатной квартире сразу стало тесно. Собралась большая рабочая семья Солдатовых: отец — старый кадровый рабочий, три старших сына — Петр, Михаил и Анатолий с женами.

— Четвертый, младший, — поясняет Иван Михайлович, — служит в армии.

— Не обессудьте, что тесно, — словно извиняется хозяйка Александра Георгиевна.

— Ничего, мать, — хрипловатым баском говорит Иван Михайлович. — Здесь все свои.

Время летит незаметно. Уже два часа ночи, а разговорам, песням, смеху не видать конца. Вот Саша Беркутов затягивает: «Вейся, чубчик кучерявый». Все подхватываем: «Эх, раньше, чубчик, я тебя любила…»

Иван Михайлович, как старший, встает, поднимает большую рюмку. В его жилистых руках рюмка кажется совсем игрушечной. Густые седые брови, пушистые усы поднялись кверху. Он говорит тихо, задушевно: