– Надо было сразу его сюда вести, а не прикладом размахивать, – сказал Кивелиди с укоризной. – Ну и бог с ним. Главное – штольня! Это наши вокзал, почтамт и Смольный.

– И Форт-Нокс[66], – ввернул Федя со значением в голосе.

– Смотри ты! – удивился я – Какие слова знаешь! И сказать можешь! Грамотный ты у нас, оказывается.

– А ты думал! Я в зоне книжек море прошишлял. Всю лагерную библиотеку! Кой чего фурычу! А что у тебя голосок-то подрагивает?

– Тебе показалось, Федя! – похлопал я его по плечу и, обращаясь к товарищам, продолжил:

– Пока мы на коне. Если и Юрка там не промахнулся, то 2:0 в нашу пользу. Пошли, что ли наверх? Я Серого к штольне провожу, а ты, Наташа, с Федором в лагерь заверни, жратвы какой возьмите, патронов себе и догоняй. Если что, осторожнее там с мужскими детородными... И не торопитесь. Может, все-таки сидит где-нибудь их охотник, ну, тот, который от Наташи сбежал.

Мы замолчали, вслушиваясь в ночь. Наташино бедро равнодушно грело мое бедро и мне захотелось что-нибудь ей сказать. Когда стало ясно, что никаких подозрительных звуков в природе не существует, мы поднялись и пошли к палаткам.

– Послушай, красавица, – уже на ходу обратился я к девушке. – Я вот что тебе хочу сказать... Ты такие вещи о себе рассказываешь: на панели зарабатывала, ишаку отдавали, били, трахали зверски... Я понимаю, женщина должна быть с прошлым, но не с таким же. Романтичнее надо. С цветами и завитушками. Понимаешь?

– Ага, понимаю. Несчастный влюбленный, джигит-красавец, украл меня прямо с защиты диссертации по злободневным проблемам уличного секса. В горах он окружил меня любовью и преданными слугами, подарил арабского скакуна, ставшего моей тенью. Но я была холодна и непреклонна. И когда в замке заночевали прекрасные рыцари, я отдала свое сердце одному из них, и темной ночью мы скрылись в любовном тумане... Ну как, сойдет?

– Совсем другое дело! Еще пару-тройку штрихов и наши глаза засветятся не только любовью и преданностью, но и искренним восхищением...

– Спасибо за науку. Вот только завитушек здесь, да и везде, мало кто любит... Разве что в одном известном месте...

Я ее уже не слушал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Лейла, может быть, и не попала к Резвону. И мой приятель Бабек смылся с ней отнюдь не верным паладином. “Ведь он – любитель сладкого, – думал я. – И мог придти сюда по приказу Резвона, а уйти по другой причине. Украл полюбившуюся девушку вместо того, чтобы нас перестрелять... Даже золота не дождался! Ну, конечно! Лейла и золото... Несравнимо... Точно, втрескался, гад! Аж до потери алчности и пульса!”

И ревность, дремавшая в уме, встрепенулась и, почувствовав нежданную добычу, мгновенно устремилась в самую середину моего существа, ожгла душу, проникла в часто забившееся сердце и уже проперченной кровью устремилась повсюду. “Ну, ты, даешь, Черный... – пытался я себя успокоить. – Ты не страдал так, когда думал, что она у Резвона... Жестокого, безразличного. У которого она не прожила бы и часа... А мысли, что кто-то пялит на нее масляные глазки, кто-то сидит рядом с ней и может коснуться ее пальчиков, груди, мысли этой вынести не можешь. И знаешь ведь, что если она у Бабека, он ее не тронет. И отдаст, в конце концов”.

Через сорок минут мы подошли к устью нашей штольни и стали кашлять Житнику, давая ему знать о нашем приближении.

– Здесь я! – раздался его глухой голос от скалок, возвышавшихся над устьем.

– А мы думали, ты в штольне сидишь. Как в дзоте, – сказал я, увидев Юрку, выступившего из темноты с автоматом в руке. Судя по широкой улыбке, жизнь ему казалась прекрасной.

– Что там у вас? – спросил он, пересчитав нас глазами. – Все живые?

– Бабек Лейлу увел, – ответил ему Сергей. – И привел Резвоновских шакалов. Наташка одного подранила, вниз убежал. И ты, судя по автомату, времени даром не терял?

– Спрашиваешь! – усмехнулся Житник. – Пошли в штольню. А что касается твоих слов, Евгений, то, во-первых, дзот – это древесно-земляная огневая точка. Штольню лучше сравнивать с дотом – долговременной огневой точкой. А во-вторых, в ней третий помощничек появился. Все при деле: Васька злато сторожит, тот, второй – вышибалой по-прежнему в сенях стоит, ну а новенький, который с “Калашником” под вечер проведать меня пришел, перед выходом теперь отдыхает... Очень теперь с него удобно с упора лежа стрелять!

– Замочил его? – хмуро спросил шедший последним Федя.

– Да нет, живой пока. Афганец он, понимаешь. По крайней мере, на наших таджиков не похож совсем, и в шапочке ихней. Они думали, что я в лазе сижу, и очень грамотно поступили – по первости лимонку туда кинули. А я здесь, под скалой залег и дремал себе потихоньку. Когда бабахнуло – проснулся. Смотрю – нет никого, да и что в темноте со сна разглядишь? Через минуту присмотрелся, заметил одного перед лазом, в шляпе пуштунской, потом другой появился. Ну, я ботинки скинул, подобрался поближе и врезал им по очереди, как в кино. Афганец сразу лег, а другой завыл негромко так и вниз скатился – в нижнем стволе дробь была, не гвозди с картечью, как в верхнем. Гадом буду, Резвон это был. Голос и фигура – точно его. А этот, – пнул он ногой лежавшего связанным иноземца, – до утра не доживет... Полста граммов у него в пояснице. Слышишь, гуманист, – добавил он, обращаясь ко мне, – первый раз в человека стреляю... Прямо чувствовал, как железо в него входит. Как будто я сам пальцами в него полез! А сейчас чувствую, как оно, железо, сидит там, у него под кожей, рвет красное мясо, трет белую кость и жжет, жжет, кровь сочится. Как пальцами чувствую. И скоро сдохнет, и сгниет, и мухи снесут в него яйца! Я еще в городе, когда гвозди рубил, симфонию эту предчувствовал ... И я его завалил! Я!!! И, знаешь, Черный, мне нравится это, нравиться. Видишь, даже говорить стал, как ты, с картинками. Образы и метафоры сами в голову лезут. Я другим человеком стал и снова хочу все это испытать!

– Ну-ну, успокойся, это – эйфория или проще – истерика, – похлопал я его по плечу и продолжил, – Похоже, ты, братец, смерти боишься. А когда такой убивает, крик у него в душе появляется: “Я не такой, как все! Я не жертва!!! Я убийца!!! Я убиваю! Я буду жить, а вы все умрете! И еще тяжелая наследственность – все троглодиты искренне верят, что каждая отнятая ими жизнь их жизнь укрепляет... “Горца” помнишь? А вообще, тебе надо было Резвона шлепнуть. Недавно он мне примерно то же самое говорил. Единомышленники вы с ним. Волк волка бы съел. Все овцам облегчение.

– Ну вас на ...! – прервал меня Сергей, остановившись у устья штольни. Ты, Черный, умный очень. Человек, может быть, жизнь нам спас, а ты его пещерным жителем называешь! И волком.

– Умный, умный, – забурчал я, начав разбирать лаз штольни, обрушившийся от взрыва гранаты. – Китайский знаю, в тихую погоду парю над облаками, пересадки сердца делаю... Вот только трепанации черепа на расстоянии мне никак не удаются. До мозгов ваших никак не доберусь! Кость, что ли, у вас там?

Через десять минут мы все, за исключением Наташи, добровольно оставшейся на страже, уже сидели в штольне между завалами и ужинали в тусклом свету карбидных ламп. Мумии циррозника места за достарханом не хватило и ему пришлось переселиться в забой к Ваське-геологу. Туда его, чертыхаясь, потащил Житник. С ним увязался Фредди, пожелавший посмотреть на золото.

Я достал из Наташкиного рюкзака несколько банок кильки в томатном соусе и “Завтрака туриста”, Юрка выложил кусков десять холодной жаренной сурчатины и фляжку родниковой воды. Есть никому не хотелось, но все понимали, что завтра времени на еду может и не найтись.

Глядя на лица товарищей, я остро чувствовал, что исчезновение Лейлы – не главная для них беда. То, за чем они пришли – золото – по-прежнему было у них в руках. Лишь иногда, то один, то другой из них вглядывался мне в глаза, пытаясь определить степень моего расстройства. И если они находили ее достаточной (не парализующе высокой и не бесчеловечно низкой), в их глазах проступало сочувствие. Отряд заметил потерю бойца, но остался отрядом.