"Да, это карст... – думал Бельмондо, освещая фонариком отверстие. – Вполне возможно, что там, выше – целая система соединяющихся пустот. И некоторые из них соединяются с поверхностью. Ну что ж... В Тома Сойера мы еще не играли. И если бы не беда с Ольгой, сейчас же отправились бы в подземное путешествие по карстовым лабиринтам. И через несколько дней выбрались бы к солнышку с полными кошелками сокровищ. В таких лабиринтах не может не быть сокровищ... Сокровищ, брошенных Македонским перед походом в Индию. Размечтался... Какие на хрен сокровища в этих пустынных горах. Выбраться бы. Но Ольга... Идти толком не может. Если бы не она, мы бы выбрались. А может быть уйти без них? Вероника беременна. Нас, мужиков, давно пора на вискас переработать, но я не могу обречь свою не рожденную еще дочь или сына на верную гибель. Мы должны уйти... Мы имеем право спасти свои жизни... Удастся выбраться, вернемся с милицией. А Черный пусть остается с ней!"

И Бельмондо представил Ольгу и Черного, умирающими от голода. Потом – их обнявшиеся, выбеленные солнцем и дождями скелеты. На душе его сделалось гадко, он сел на дно полости и затряс головой, изгоняя из нее предательские мысли. И они ушли, неожиданно заместившись странной белесой пустотой. Не вполне понимая, что с ним происходит, Бельмондо встал и, как лунатик, полез в обнаруженное им лтверстие. Целую вечность он полз в полной темноте, полз, не испытывая страха, хотя иногда ему приходилось протискиваться сквозь значительные сужения... И вот, наконец, впереди показался свет; он становился все ярче и ярче...

"Факелы!" – подумал Борис, и в нос ему пахнуло горящим смольем. "Ад! – взорвалось в голове. – Я попал в ад!" Страх пронзил каждую его клеточку, он попытался податься назад, но застрял. Полежал немного, успокаиваясь, освободился и вновь пополз вперед. Еще несколько движений, и его голова оказалась в обширном сводчатом помещении. Совершенно пустом, но, тем не менее, заполненном мягким искрящемся голубоватым светом...

"Похоже, я дезертировал... – подумал он, выбрасываясь из лаза на пол комнаты. – Какой поссаж! Хотя дезертиром меня можно будет назвать только в том случае, если я не доберусь до горла Худосокова."

Тут ему показалось, что Худосоков находится где-то рядом. Стоит с занесенным ножом. Он бросился в ведущую из комнаты галерею и оказался в обширном, задрапированном богатыми тканями помещении. В его углах кучами лежала золотая утварь. На пушистом персидском ковре, простиравшемся от двери до двери, россыпью лежали драгоценные камни и золотые, казалось, только что отчеканенные монеты. Бельмондо постоял, затаив дыхание глядя на совсем уж киношный натюрморт, затем обернулся к ближайшему углу и, покопавшись в куче антиквариата, поднял к глазам золотой кумган, украшенный дюжиной огромных сапфиров чистой воды. "Сто тысяч баксов как минимум... – покрутив им перед глазами, проговорил Бельмондо вслух. – Один этот кувшинчик... Интересно, что хранится в других комнатах?"

В следующей комнате анфилады Бельмондо увидел низкую тахту под прозрачным ярко-красным балдахином. На ней под кружевным голубым покрывалом спала девушка, нет, не девушка – молодая женщина... Нежное ее личико было прекрасным – привыкшее улыбаться и нравится, оно сулило избраннику неописуемые удовольствия... Зачарованный Борис, затаив дыхание, подошел к тахте и понял, что не сможет от нее отойти. А женщина, почувствовав его, раскрыла глаза, – прекрасные, синие, – и, лукаво улыбаясь, потянула изящные бархатные ручки.

"Это наваждение! – подумал Бельмондо. Но, увидев на левом предплечье наваждения искусную татуировку (орхидею), засомневался в предположении... И вовсе отверг его после того, как красавица, потянув за руки, уронила Бориса на себя.

...В течение следующих трех часов Бельмондо десятки раз казалось, что все происходящее с ним – это невероятный фантастический сон. Все вокруг него непрерывно менялось – вот, только что, он, раскрепостив обаяние и вкусовые рецепторы, смаковал сосок раскинувшейся на тахте синеглазой красавицы (страстно, обхватив жадными руками упруго-мягкие ее ягодицы), а через минуту, подняв голову, чтобы отдышаться, видел уже не красный газ балдахина, а простиравшееся до горизонта бирюзовое море, песчаный берег, утыканный высокими покосившимися кокосовыми пальмами, затем отмечал, что нежные шелковистые внутренние поверхности бедер синеглазой партнерши вовсе не кровь с молоком, а кровь с шоколадом. И, обернувшись, видел, что под ним уже не синеглазка, а молодая стройная полинезийка, такая изумительно прекрасная, такая совершенная, что появись на берегу птеродактиль во фраке и с подносом, полным конфет Баунти, то вряд ли ему удалось бы отвлечь внимание Бориса от ее неземной красоты... И Бельмондо, поняв, что Морская Роса вернулась, бросался к смеющимся губам полинезийки, впивался в них безумным поцелуем, и чувствовал, как меняются губы, как меняется их вкус, толщина, упругость, в удивлении открывал глаза и видел, восторженное, нежное личико... прекрасной американки Шарон Стоун...

А оргазм... Какой он испытывал оргазм! Многократный, долгий, всепоглощающий. Испытав его первый раз, он почувствовал себя сексуальной автоматической пушкой... Обычный оргазм всегда напоминал ему выстрел из лука – раз и готово, всего несколько секунд, а автоматическая пушка, выдавая оргазм за оргазмом, работала минут пятнадцать, не меньше. И в унисон десяткам ее тягучих, все пронзающих выстрелов стучала – тук-тук-тук – матка Клаудии...

Последней, после перерыва на "Баунти", стучала одна из "Блестящих". Не расстреляв еще и половины снарядов, Бельмондо почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он распахнул глаза и увидел перед собой горящую свечу и за ней – настороженное лицо Баламута. И лишь потом почувствовал, что натрухал в плавки. И, видимо, не раз.

– Что с тобой? – испуганно спросил Баламут, когда глаза товарища пробрели осмысленность.

– Ты не поверишь... Мне такое привиделось... Привиделось, что трахаюсь с Шарон Стоун, Клавкой Шиффер и еще с десятком девиц их пошиба... Волос Медеи, наверное, нанюхался, не иначе... Ты знаешь, я с живыми бабами никогда так явственно не чувствовал... И еще, прикинь, стоило мне подумать: "Пугачева...", так сразу же на ней и оказывался...

– Везет тебе... – вздохнул Николай, поверив. – Мне, вот, перелет пингвинов в Антарктиду снился, а тебе – Шарон Стоун...

И, оглянувшись на лаз в штольню, продолжил:

– Слушай, я тут подумал... что нам... надо когти срочно рвать...

– Без Ольги?

– Да... Баб своих спасать надо...

– Черный ее не оставит...

– Ему решать... Пошли, что ли в крааль...

– А не хочешь покейфовать с Моникой Левински?

– Мне опять пингвины сниться будут. Пошли, давай...

Бельмондо выбрался из карстовой полости первым и направился ко мне, по-прежнему сидевшему с Ольгой на коленях; я посмотрел ему в глаза и все понял.

– Карст? – спросил я, ковыряя заусеницу на большом пальце.

– Да, – пряча глаза, ответил Бельмондо.

– С Ольгой не выберемся?

– Может быть, и выберемся, но удрать с ней от Худосокова точно не сможем...

– Ну, тогда идите, а мы с ней вас прикроем. Если Худосоков увидит, что мы убежали, он может спуститься и устроить из карста душегубку...

– Ты пойми, я должен... – начал канючить Бельмондо... – И Баламут так считает... У нас бабы, сам понимаешь...

– Перестань... Я уже придумал... Свечи мы уже все сожгли... Вы скрытно от небес наделайте побольше лучин длиннее, откопайте протухшего архара, – он жирный был, – пропитайте лучины нутряным салом, а потом давайте, ложитесь там, у достархана и голодный обморок изображайте... или отравление тухлым мясом, как хотите. А к вечеру я затащу вас за ноги в штольню и с богом...

– Мы на всякий случай будем на стенках оставлять метки. "Т" – значит тупик... – сказал Бельмондо, глядя на меня как в последний раз. – Может быть, вернется к Ольге душа, и вы пойдете за нами следом...