— В какой перестрелке? — Вострецов, казалось, говорил через силу — того и гляди, заснет стоя, как лошадь. — С кем?

— С сообщником, — сказал Становой. — С тобой, Дима.

Все еще сидя на корточках, он вынул из-под мышки теплый от соприкосновения с телом «вальтер» и быстро, почти не целясь, выстрелил четыре раза подряд. Одна пуля попала Вострецову в живот, вторая ударила его в лицо чуть пониже левого глаза, миг спустя оказавшись в мозгу. Две другие были выпущены Становым просто для придания сцене окончательного правдоподобия. Они упали где-то в поле, и их никто не искал.

Убедившись, что Вострецов мертв, Максим Юрьевич занялся пистолетами, тщательно удалив свои отпечатки не только со стволов и рукояток, но даже и с обойм. Пистолет Удодыча он вложил обратно в мертвую руку Вострецова, а свой «вальтер» втиснул в ладонь прапорщика. С Удодычем пришлось немного повозиться. Становой перевернул его на бок и отвел назад правую руку с пистолетом, чтобы было похоже, будто он отстреливался, лежа на земле. Удодыч при этом застонал, его пальцы сомкнулись на рукоятке пистолета, кисть шевельнулась, пытаясь направить горячий ствол в сторону Станового.

— Су…ка, — вместе с кровавыми пузырями вытолкнул из себя Удодыч.

Становой молча взял его за затылок, повернул голову Удодыча лицом вниз и сильно прижал ладонью к земле. Через несколько секунд тело прапорщика затряслось, стало твердым, как дерево, ноги трудно заскребли по траве, потом задергались, как у раздавленного насекомого, и затихли, в последний раз глухо стукнув носками сапог об землю. Для верности Становой выждал еще пару минут, потом убрал ладонь с влажного от смертной испарины затылка прапорщика и попытался нащупать на его шее пульс. Пульса не было. Максим Юрьевич, брезгливо морщась, вытер ладонь об удодычевы штаны и встал.

— Правду сказал я, шотландцы, от сына я ждал беды, — негромко процитировал он, перешагивая через трупы и направляясь к столу. — Не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды. А мне костер не страшен…

Он не договорил, налил до краев стопку водки и осушил ее одним махом. Подумав, налил еще одну, нерешительно понюхал, выплеснул водку на землю, тщательно протер полой штормовки сначала стопку, потом бутылку, подумал еще немного, пинком перевернул стол и пошел прочь. Через минуту он уже спускал на воду резиновую лодку, в которой, помимо весел, лежала удочка в чехле. Те удочки, что они с Вострецовым забросили в воду четверть часа назад, все еще оставались на месте. Поплавков не было видно, и Становой живо представил, как под водой бьются, пытаясь освободиться, пойманные рыбы. Ему стало их жаль, но они были правдоподобной деталью, превращавшей произведение Максима Юрьевича в почти совершенный шедевр, и он не стал трогать удочки, ограничившись тем, что протер удилища носовым платком.

Закончив, он забрался в лодку и поплескал на берег водой, смывая следы своих сапог. Потом вооружился веслом, оттолкнулся от песчаного дна и медленно поплыл вниз по течению, низко надвинув капюшон штормовки и выставив над резиновым бортом пластиковое удилище — ни дать ни взять, задремавший в отсутствие клева рыбак.

Через полчаса он пристал к берегу, забросил весла в лодку и оттолкнул легкое надувное суденышко подальше от воды. Машина, неброские «жигули» пятой модели, ждала его в березовом перелеске неподалеку, и Максим Юрьевич был в Москве задолго до наступления темноты.

Глеб загнал машину на освободившееся парковочное место, заглушил двигатель и затянул ручной тормоз. После этого он огляделся и убедился, что место выбрано удачно: отсюда он мог, не рискуя вывихнуть шею, видеть все, что нужно. Окна конторы, в которой работала Ирина, были наискосок от него, через улицу, а прямо напротив, между потрепанным красным «доджем» и забрызганным грязью, похожим на умирающего от старости гуся «москвичом» к бровке тротуара приткнулся миниатюрный серебристый «пежо» Ирины — новенький, блестящий и обтекаемый, как елочная игрушка.

Сиверов взглянул на хронометр. До конца рабочего дня оставался еще час, он приехал слишком рано. Впрочем, дело, которое привело его сюда, было такого сорта, что Глеб предпочел бы торчать здесь круглые сутки, чем опоздать хотя бы на минуту.

Он закинул руки за голову, уперся кулаками в крышу кабины и потянулся так, что хрустнули суставы. Третьи сутки подряд жить в машинах, то взятых напрокат, то доставленных людьми Потапчука из гаража ФСБ, — оказалось довольно обременительно. К счастью, его конспиративная квартира находилась совсем недалеко отсюда, в радиусе действия передатчика, и, пока Ирина была на работе, Глеб мог выпить кофе, принять душ, побриться и даже подремать вполглаза, сквозь сон чутко прислушиваясь ко всему, что происходило в конторе.

За два дня и три ночи, что миновали с тех пор, как Слепой добровольно заступил на свою бессменную вахту, он потерял счет машинам, которые сменил. Кажется, их было восемь, а может быть, и все десять. В данный момент он сидел за рулем «Волги» темно-зеленого цвета — внешне потрепанной, но пребывающей в идеальном техническом состоянии. Что здесь было хорошо, так это просторный, пускай и не слишком удобный, салон. От обивки пахло застоявшимся сигаретным дымом, во всех пепельницах было полно чужих окурков и оберток от жевательной резинки. С укрепленного на ветровом стекле зеркала заднего вида свисала выгоревшая на солнце картонная елочка автомобильного освежителя воздуха. Когда-то она была желтой, а это означало, что от нее, по идее, должен исходить ванильный аромат. Глеб потянулся к ней, поднес к лицу и втянул ноздрями воздух. Ему действительно удалось уловить слабый намек на запах ванили, но его решительно забивала резкая вонь никотинового перегара, которой был насквозь пропитан салон. Сиверов представил себе несметное количество молодых оперативников ФСБ, которые успели до него посидеть на этих продавленных сиденьях. Они за кем-то следили, вели оперативную съемку, нещадно дымили дешевыми сигаретами, угощали друг друга жевательной резинкой, пили из термосов сладкий растворимый кофе, заедали его домашними пирожками и вытирали жирные пальцы о сиденья, по ходу дела обсуждая действия объектов наблюдения таким тоном, будто смотрели любительский фильм. Вполне вероятно, в этой же машине, на заднем сиденье, возили и задержанных.

Словом, сидеть в этой машине было как-то неуютно, и, чтобы не скучать, Глеб включил приемное устройство.

Затевая это дело, он долго думал, говорить о нем Ирине или не стоит. В конце концов он решил, что говорить ничего не надо — а зачем, собственно? Такое решение было продиктовано не только многолетней привычкой держать свои служебные дела в секрете, но и обыкновенным здравым смыслом: помочь ему Ирина была не в состоянии, от нее здесь ровным счетом ничего не зависело, а сознание нависшей грозной опасности заставило бы ее попусту волноваться. Поэтому Глеб ограничился тем, что извел весь свой запас миниатюрных булавочных микрофонов, утыкав ими едва ли не каждую вещь в платяном шкафу Ирины; в последний вечер, проведенный дома, он на четверть часа заперся в туалете с сумочкой жены, ухитрившись запрятать в ее замок плоскую таблетку радиомаяка. Именно там, в туалете, умело орудуя отверткой и плоскогубцами, он подумал, что здорово смахивает на чокнутого сотрудника спецслужб, который решил проверить, не изменяет ли ему жена, пока он, не щадя жизни, бьется с иностранной разведывательной агентурой.

«Что ж, — подумал он, — если Ирина ненароком обнаружит многочисленные усовершенствования, которые я внес в ее гардероб, она наверняка решит, что у меня поехала крыша».

Из динамика приемного устройства доносились искаженные электроникой и плохой акустикой звуки. Вот кто-то уронил карандаш — тот, рокоча гранями, покатился по столу, женский голос ойкнул, и тут же раздался показавшийся чрезмерно громким стук — карандаш упал на пол. Простучали чьи-то каблуки, незнакомый голос вдалеке от микрофона сказал что-то про погоду; где-то совсем рядом щелкали клавиши компьютера — скорее всего, это Ирина составляла какой-то документ. Издалека доносилась негромкая музыка.