«Неужели он собирается прорваться на ту сторону по этим щепкам? – с ужасом подумал полковник. Ему всегда казалось, что существует некий порог страха, за которым это чувство уже не может расти и начинает потихонечку притупляться. Сегодня ему пришлось убедиться в обратном: владевший им ужас рос с каждой секундой, на глазах пожирая остатки разума и чувства собственного достоинства. – Да я бы по этим дощечкам пешком не пошел. Неужели он хочет?..»
Сомнений быть не могло: водитель УАЗика хотел сделать это. И кто, кроме него, мог положить здесь эти чертовы доски? Вряд ли нашелся бы другой идиот, которому пришла бы в голову идея заняться автомобильными трюками в этом гиблом месте, а для пешехода хватило бы и одной доски.
Когда машина содрогнулась от несильного удара и плеск грязи под колесами сменился ровным гудением гладкого деревянного настила, полковник Логинов завизжал. Он понимал, что ведет себя как последний трус, но не мог замолчать.
Этот кошмар длился две или три секунды, а потом машину снова тряхнуло, занесло, и в днище с плеском ударили тугие струи жидкой глины. Не веря себе, забыв о режущей боли в животе и струящейся из ран крови, полковник поднялся на ноги и посмотрел назад.
БТР косо стоял на обрывистом берегу, затормозив в самый последний момент. Все его люки были открыты, из них торчали головы в танковых шлемах, и сквозь слой покрывавшей окно машины грязи полковник разглядел растерянные лица экипажа. На сваях бывшего моста осталась всего одна доска, сдвинувшаяся под углом градусов в тридцать к направлению дороги. Другой доски нигде не было видно – очевидно, она сорвалась от толчка, когда задние колеса машины съехали на берег, и упала в реку.
Водитель УАЗика сбросил обороты, перешел на пониженную передачу и, никуда больше не торопясь, повел машину прочь от обрывистого берега узкой горной речушки, название которой полковник Логинов запамятовал.
Глава 8
Марина Шнайдер не была чистокровной еврейкой. Говоря по совести, еврейкой она не была вовсе, поскольку и мать, и отец Марины при желании могли проследить свой род до двенадцатого колена рязанских хлебопашцев. Возможно, где-то в глубине веков у нее имелись татарские предки, поскольку трехсотлетнее иго, как ни крути, трудно сбросить со счетов, но евреев у нее в роду не было ни по отцовской, ни по материнской линии.
Зато в роду у ее отца было три поколения хронических алкоголиков. Мать Марины, советская учительница, воспитанная в строгости и воздержании, почти хрестоматийно беззащитная перед любым произволом и до отвращения правоверная, слишком поздно обнаружила, за кого вышла замуж, и развелась с мужем, когда Марине исполнилось полгодика. Еще через год она вышла замуж за молодого инженера по фамилии Шнайдер, а два года спустя выяснилось, что детей у них больше не будет: сперма инженера Шнайдера была мертвой, неподвижной. Впрочем, Александр Михайлович Шнайдер души не чаял в приемной дочери, и она платила ему взаимностью. Марине, разумеется, никто не потрудился сказать, что отец у нее не родной, а “двоюродный”. Сразу после свадьбы родители переехали из Рязани в Москву – Александр Михайлович перевелся на один из тамошних номерных заводов, хотя уже тогда на евреев в “почтовых ящиках” снова начали смотреть, мягко говоря, косо. Благодаря этому переезду, новой фамилии и весьма откровенной внешности приемного отца окружающие Марину люди никогда не сомневались в том, что она еврейка как минимум наполовину. Лет до восьми она не понимала, что означает слово “полужидок”, часто раздававшееся ей вслед во дворе, а то и в школьном коридоре, а когда поняла, не обиделась. Во-первых, она любила отца, а во-вторых, к восьми годам уже хорошо узнала цену людской справедливости и доброте.
Дело было в том, что через два года после переезда в Москву Александр Михайлович Шнайдер потерял работу в своем засекреченном “ящике” и так и не смог найти другую. В конце концов он устроился дворником на другом краю Москвы, поскольку ближе вакантных мест не нашлось, а для работы грузчика в магазине он был жидковат. После увольнения отчима с секретного предприятия маму мало-помалу выжили из школы, где она работала, так что, когда Александр Михайлович заговорил об отъезде, мама почти не возражала. Ее правоверность сильно поколебалась за эти годы, почти превратившись в свою полную противоположность. Единственным, что ее удерживало, были могилы родителей. “У меня здесь могилы, – говорила она, – куда я поеду?"
Вскоре, однако, выяснилось, что семью Шнайдеров удерживают на родине не только могилы. Александр Михайлович оказался невыездным по той простой причине, что в свое время имел прямое отношение к некоторым секретным разработкам. Мама Марины, не боясь, что ее услышат, объявила такую постановку вопроса средневековой дикостью, но сам Александр Михайлович почему-то промолчал, одной рукой теребя густые усы, а другой поглаживая свою загорелую лысину, обрамленную жесткими курчавыми волосами.
Перестройка открыла им дорогу на Запад, но на этот поезд Александр Михайлович Шнайдер безнадежно опоздал: у него обнаружили рак пищевода. К этому моменту процесс зашел уже довольно далеко, и Шнайдера выписали из больницы домой, где он и умер два месяца спустя, приняв смертельную дозу снотворного. Он оставил короткую записку, которая гласила: “Могилы – просто земля, в которой лежат кости. Мертвым все равно. Уезжайте. Шайя”. Записка была приколота канцелярской скрепкой к потертой обложке общей тетради в клеточку, от корки до корки исписанной неудобочитаемым почерком Александра Михайловича. Половину текста составляли многоэтажные формулы и какие-то набросанные от руки схемы.
У мамы Марины хватило ума спрятать эту тетрадь поглубже, когда озлобленные таможенники в аэропорту потрошили их багаж. Первое же конструкторское бюро в Нью-Йорке, где она показала эту тетрадь, предложило за нее такой куш, что вдова инженера Шнайдера молча повернулась и ушла со всей возможной поспешностью. В конце концов она связалась с одним из старинных приятелей мужа, который в память о старой дружбе помог ей продать тетрадь правительству Соединенных Штатов за полмиллиона долларов. “Это гроши, – сказал он, – но так спокойнее."
Вдове и дочери инженера Шнайдера полмиллиона долларов вовсе не казались такими уж жалкими грошами. Мама положила деньги в банк, и к моменту своего совершеннолетия Марина обнаружила себя богатой наследницей. Не чувствуя себя готовой к тому, чтобы открыть собственное дело, она поступила в университет, а затем нашла место репортера в одной из нью-йоркских газет. “Это правильно, – сказал старинный приятель инженера Шнайдера, безуспешно подбивавший маме клинья с тех самых пор, как превратил тетрадь своего умершего друга в звонкую монету. – Начинать нужно с самого низа, чтобы, забравшись наверх, знать, как работает весь механизм. Со временем мы приберем эту газетенку к рукам и сделаем ее самым популярным изданием в Америке!"
Марине очень не понравилось это “мы”, но она промолчала, тем более что мама вовсе не собиралась замуж за этого лысого индюка. Вскоре, однако, выяснилось, что “индюку” все равно, на ком жениться: его интересовали деньги. Когда у Марины прошел припадок вызванного этим открытием нервного смеха, она прямо спросила предприимчивого ухажера, почему он попросту не украл тетрадь, когда у него была такая возможность. “Во-первых, – ответил этот слизняк, – я не знал, сколько она на самом деле стоит. А во-вторых, мы с Шайей были друзьями, и мне не хотелось, чтобы он являлся ко мне по ночам."
Этот ответ был прямым, как удар в подбородок, и, казалось бы, не требовал дальнейших комментариев, но, несмотря на полную ясность, отношения каким-то непостижимым образом запутывались все больше – вплоть до неожиданной и дикой сцены ревности, которую в один прекрасный вечер закатила ей мама. Поэтому предложение главного редактора месяц-другой поработать в Москве Марина восприняла как неожиданный дар небес. Пара месяцев как-то незаметно превратилась в год, а затем в полтора. Марина регулярно звонила маме. Расстояние, как всегда, загладило все размолвки, тем более что охотник за приданым через восемь месяцев после отъезда Марины умер во время делового обеда от обширного инфаркта. Марина уже начала подумывать о возвращении, но тут в Москве и Волгодонске загремели взрывы, танковые колонны снова двинулись на Грозный, и она осталась, потому что к тому времени уже успела сделаться настоящим репортером.
