Просторный двухэтажный дом с мансардой мерно вздрагивал от подвала до конька крутой черепичной крыши в такт ритмичным ударам басовых барабанов. Под зеркальным потолком гостиной плавал густой табачный дым, подсвеченный ритмичными красно-сине-зелеными вспышками цветомузыкальной установки. На заставленном грязной посудой и бутылками столе, мерцая от недостатка кислорода, оплывали свечи. Их было десятка три — все, что нашлись в доме. В огромном, сложенном из красного кирпича камине полыхал огонь, хотя в комнате и без того было душно. Какой-то идиот с пьяным энтузиазмом натолкал в закопченную пасть камина столько дров, что мирное пламя домашнего очага напоминало лесной пожар.

Стол был сдвинут в сторону, чтобы освободить место для танцующих. Впрочем, танцевали всего несколько человек. Остальные давно разбрелись по углам и занялись куда более интересным делом, чем танцы. Повсюду — в глубоких гобеленовых креслах, на диване и даже на полу — миловались полуодетые парочки, постепенно выколупывая друг друга из тесных, пропахших вином и табаком тряпок, нащупывая, расстегивая и стаскивая их. Отблески пламени и разноцветные вспышки цветомузыки вырывали из полумрака то обнаженное длинное бедро, то чью-то упругую грудь, то запрокинутое назад пьяное лицо, искаженное гримасой истомы. То тут, то там размеренно вспыхивали красные огоньки сигарет, отражаясь в расширенных зрачках. Вечеринка была в самом разгаре, и Юрий Рогозин почувствовал, что пить ему больше не следует. Среди этого бардака хоть кто-нибудь должен оставаться относительно трезвым, чтобы сберечь дом от полного уничтожения. В конце концов, если эта банда придурков спалит дачу, ответ перед отцом придется держать не Пушкину, а ему, Юрию Рогозину.

— Все, — громко сказал Юрий, обращаясь к самому себе, — срочно трезвеем!

Он почувствовал, как напряглась, формируя звуки, гортань, но услышать себя сквозь рев и громыхание тяжелого металла так и не смог. Протрезветь ему тоже не удалось, и он решил обойти дом, чтобы слегка развеяться, а заодно и посмотреть, все ли в порядке.

С трудом выбравшись из скрипучего кресла-качалки, Рогозин встал, слегка пошатнулся, ловя ускользающее равновесие, и шагнул вперед, сразу же въехав ногой в шеренгу пустых бутылок, которые какой-то кретин выставил поперек прохода. Юрий выругался, чувствуя, как нехотя, словно деревянный, ворочается во рту язык, и на нетвердых ногах двинулся в обход стола. Перед глазами все плыло и прыгало, в голове гудело. Он увидел на ковре брошенный кем-то дымящийся окурок и с пьяной старательностью растер его подошвой белой кроссовки, с силой ввинтив табачные крошки и черный уголь в пушистый бежевый ворс.

Кто-то, покачиваясь, стоял у камина и, пьяно ухмыляясь, мочился прямо в огонь. Струя сверкала в отблесках пламени и шипела на раскаленных углях, распространяя облако вонючего пара. Рогозин нацелился было дать недоумку по шее, но подумал, что все к лучшему: по крайней мере, не будет пожара.

Какая-то сгорбленная фигура, тяжело мотая головой с растрепанными патлами и придерживая расстегнутые штаны, спотыкаясь и пошатываясь добрела до стола, перебрала бутылки и с пьяной размашистостью до краев наполнила водкой фужер, пролив половину на скатерть. Подняв фужер на уровень груди, человек повернулся к камину, и Рогозин увидел, что это Баландин. Нижняя губа у Баландина пьяно отвисла, обнажив плохие зубы, глаза смотрели в разные стороны. Заметив Рогозина, Баландин отсалютовал фужером, щедро расплескивая водку, и сделал приглашающий жест другой рукой. Для этого ему пришлось на секунду отпустить джинсы, и они немедленно съехали до колен, приоткрыв тощие волосатые ноги и цветастые «семейные» трусы. Однако всем, кто здесь был, как и самому Баландину, было глубоко наплевать на это.

Кривясь и морщась Баландин выглотал водку, сунул фужер на стол и только после этого подтянул съехавшие штаны.

— Ништяк, Юрик! — проорал он, перекрикивая музыку. — Штатная тусовка! Отрыв по полной программе! А ты чего один бродишь? Или ты уже?..

— Что — уже? — не понял Рогозин.

Вместо ответа Баландин сделал недвусмысленное движение тазом, держась обеими руками за пояс сползающих штанов. По его виду было ясно, что он-то как раз «уже», причем, возможно, не один раз. Рогозин почувствовал, как его охватывает привычная черная зависть, и попытался взять себя в руки.

Баландину он завидовал всегда, с самого раннего детства, хотя, по идее, все должно было быть наоборот.

Игорь Баландин рос без отца и никогда не отличался ни красотой, ни умом, ни умением стильно одеваться. Мать Баландина работала на каком-то заводе на другом конце Москвы, так что со своим чадом виделась только по вечерам. Чадо, как и полагается в подобных условиях, росло двоечником и хулиганом — что называется, оторви да выбрось. Семья Рогозиных жила в одном подъезде с Баландиными.

Маленький Юра Рогозин, с четырех лет против собственной воли посещавший изостудию, а с шести — еще и музыкальную школу, люто завидовал Баланде, который днями слонялся по двору, задирая мальчишек и дергая за косы девчонок. Баланда был во дворе королем, а Юрик Рогозин — обыкновенным гогочкой, которому каждый раз попадало за испачканную рубашку и которого загоняли домой с первыми тактами музыкальной заставки программы «Спокойной ночи, малыши!». Всякий раз, проходя по двору с нотной папкой под мышкой, Юра стыдливо отводил глаза от знакомой растрепанной фигуры Баландина, который, поплевывая и болтая ногами, сидел на крыше металлического гаража и грыз подсолнухи или краденые зеленые яблоки. У Юры Рогозина было все, что полагается иметь мальчику из благополучной и обеспеченной семьи: красивая одежда, новенький велосипед и сколько угодно дефицитной жевательной резинки, но он завидовал Баландину, который обладал полной свободой. Кроме того, у Баланды были твердые кулаки, с помощью которых он мог в любой момент взять все, что ему требовалось: велосипед, жвачку и даже электрический маузер фирмы «Страуме» с лампочкой в стволе и трещоткой внутри корпуса, которым так гордился Юрик Рогозин. Не раз и не два юный Рогозин прибегал домой в слезах и с расквашенным носом, прежде чем понял, что с Баландой лучше делиться заранее, не дожидаясь начала военных действий.

Как-то незаметно их отношения потеплели и со временем превратились в настоящую дружбу. Рогозин много читал, и Баланда с горящими от возбуждения глазами слушал в его пересказе будоражащие мальчишечью душу истории Майн Рида и Дюма. В знак благодарности он научил Рогозина курить, сплевывать сквозь зубы и метко стрелять из рогатки по жирным и ленивым московским голубям. Баланда впервые дал Рогозину попробовать портвейн, и именно от него Юра узнал значение некоторых слов и выражений, которыми пользовался его отец, когда думал, что сын его не слышит.

Потом Рогозина-старшего перевели из райкома в ЦК, и семья сменила квартиру на более просторную и расположенную поближе к центру. Приятели стали видеться реже. Баландин с грехом пополам закончил восемь классов и поступил в строительное ПТУ, после которого пошел ишачить каменщиком в стройбате — военной кафедры в его ПТУ не было. Юрий Рогозин по окончании школы получил золотую медаль и через полтора месяца уже был студентом МГИМО, сознательно не заметив усилий, которые приложил к этому его отец.

Последний раз они виделись два года назад — как раз в тот день, когда Баланда получил повестку из военкомата, а Юрий готовился к сдаче первой в своей жизни летней сессии.

Писем они друг другу не писали, полагая это занятие пустой тратой времени, но, случайно столкнувшись на улице, не скрывали радости. Баланда щеголял в ушитой до немыслимого облегания парадной форме. Сапоги у него были любовно обработаны — голенища собраны гармошкой, высоченный каблук стопочкой, — а на кителе пестрело и сверкало такое количество непонятных значков, самодельных медалей, нашивок и сплетенных из бельевой веревки аксельбантов, что рядовой запаса Баландин больше напоминал генерала из какой-нибудь банановой республики, чем отечественного дембеля. Оказалось, что в Москве он первый день и ищет, по его выражению, «где бы вмазать».