Голубева все еще не могла поверить, что действительно жива. Ощущение наступившей смерти было гораздо реальнее. Маринка почувствовала себя оскорбленной таким обманом. Понемногу к ней стали возвращаться физические ощущения. Она с недоверием, медленно ощупала свои ноги, руки, лицо. Действительно, похоже, что она не умерла.
Старуха между тем, рыдая в три ручья, громко затянула какую-то жалобную песню, состоящую из нечленораздельных звуков, и стала разбрасывать по палате одуванчики. У Голубевой мороз по коже пробежал.
— Ну вот, опять начинается, — недовольно сказала Ирина Петровна. — Надо санитарку вызвать. Нельзя Офелию на улицу выпускать — всегда принесет мусора…
Ирина Петровна деловито нажала красную кнопку у кровати. Через несколько минут в комнату вошли двое в белых халатах:
— Что тут еще случилось?
— Да вот престарелая Офелия опять буянит. Урезоньте, пожалуйста!
Санитары быстро подошли к старухе. Один из них достал устрашающих размеров шприц.
— О, Гамлет! Не покидай меня! — заломила руки старуха, глядя на санитаров.
— Сейчас будет тебе Гамлет!
И всадили в руку сопротивлявшейся изо всех сил старухи здоровенный шприц.
— Ах, ты опять кусаешься, сволочь! Чтоб тебя! — выругался один из санитаров.
После укола старуха обмякла, ее уложили на кровать. Она что-то еле слышно лепетала.
— Все, до завтрашнего утра спокойно будет, — удовлетворенно сказала Ирина Петровна, — спасибо, ребятки!
— Ты смотри, Голубева в себя пришла! — обратили наконец санитары внимание на Маринку. — Значит, не все так хреново, как казалось!
— Как мы себя чувствуем?
— Гораздо лучше! — ответила за Маринку ее словоохотливая соседка. — Разговаривает и даже кое-что соображает.
— Отлично! Завтра) Голубева, тебя врач осмотрит.
— А в какой я больнице? — подала голос Маринка.
— А ты еще не поняла? — удивились санитары и начали хихикать, переглядываясь. — Ну тогда у Ирины Петровны вон спроси. Она тут старожил, все тебе расскажет…
И санитары удалились. Несколько минут в палате было тихо. Слышно было только, как Ирина Петровна шелестит страницами.
— Ну слава богу, мгновения тишины. Можно отдохнуть спокойно. Я бы тебе… Мешаешь тут процессам осмысления. — Она погрозила кулаком в сторону спящей старухи.
— А почему она так?
— Да сумасшедшая она. Ей кажется, что она Офелия, умерла и видит сны. На прогулке собирает цветы, плетет венки и разбрасывает потом по палате. Песни поет…
— А почему же она тут лежит, с нами?
— Так потому, что в психушке мы, деточка, в психушке! — весело сказала соседка, широко улыбаясь Маринке.
— Это не смешно.
— А я и не шучу, — обиделась Ирина Петровна, — тут третий год уже.
— Но почему? Вы же абсолютно нормальная!
— Я знаю… — Соседка встала и, разминаясь, прошлась по палате, оглядываясь на дверь. — Но меня сюда упекли, как упекали диссидентов в сталинские времена. Ты знаешь, со всеми передовыми людьми своего времени такое случалось. Я была на пороге грандиозного научного открытия… К черту теорию Дарвина, она безнадежно устарела!
Что-то неуловимое в тоне и поведении соседки насторожило Маринку. Она стала внимательно присматриваться к ней. Ирина Петровна нервно ходила по палате, активно жестикулируя и все более распаляясь.
— Я вступила в контакт, равных которому не было за всю историю человечества. Инопланетные братья, которые создали жизнь на нашей Земле, избрали меня для того, чтобы я сообщила о них человечеству. Сначала мы обменивались мыслеформами…
— Чем-чем?
— Мыелеформами! У нас был телепатический контакт. Они посылали мне мысли, которые я по открытым каналам принимала и записывала. Вот послушай, что они мне продиктовали… — Соседка продолжила нараспев, закрыв глаза: — Жизнь на земле началась в результате грандиозного научного эксперимента. Мы, посланцы альфы Ориона, прибыли в Солнечную систему, чтобы попробовать клонировать на земле жизнь. Теперь мы наблюдаем за происходящими процессами. — Ирина Петровна подошла ближе к Маринке и перешла на взволнованный шепот: — Но самое страшное из того, что они сообщили мне, что, если я не сообщу о своем контакте лично президентам России и США, они уничтожат нашу планету. Они хотят вступить в контакт с властями супердержав, чтобы избежать катастрофы… Я написала десятки писем президенту США, обращалась в крупнейшие СМИ! Я выходила к Кремлю с громкоговорителем, чтобы быть наконец услышанной… Там меня и повязали, как некогда тех, кто митинговал против ввода войск в Чехословакию. Такова наша судьба — всех неординарных людей в России. Психушка и изгнание…
Маринка слушала все это, соображая, кто из них двух бредит. А что, если тетка права и она правда в психушке?
— Ирина Петровна, так вы не пошутили про психушку?
— Ты снова спрашиваешь, дитя мое? Вот и я сначала никак смириться не могла, пыталась через унитаз послания в ООН и Европейский суд отправлять, но все пустое. Нас тут никто не услышит…
— А я почему здесь?
— Ты больна, деточка, очень больна. У тебя были сумерки сознания…
— Но я же не душевнобольная?..
— Здесь все так говорят… Одна только Офелия поет — уже тридцать пять лет. Одевается во все белое — и ждет своего Гамлета на берегу реки смерти… Ей хорошо!
У Маринки от этих слов в голове окончательно помутилось. Она встала с постели и медленно подошла к небольшому окну. На улице стояли заснеженные деревья, светило солнце.
— Но как я сюда попала?
— Тебя привезли в бессознанке, — спокойно ответила тетка, — ты была буйная. Кричала, вырывалась. Димку какого-то звала все время. Потом успокоилась…
— Димку? Голубева снова легла на кровать, закрыла глаза, напрягла память. Медленно, как из тумана, стали выплывать события последних дней. Димка ее бросил! Поэтому она тут и оказалась. Но она не хотела, не хотела этого помнить!
У нее началась истерика, и Ирина Петровна нажала на кнопку. Пришли санитары, вкололи ей снотворное, и вновь Маринку окутала непроницаемая, глубокая темнота. Она была отдохновением измученной, исстрадавшейся от непосильной боли душе!
Наступила ночь, за ней — день, совершенно похожий на предыдущий. Удивительно, но Маринка с готовностью и смирением приняла свое нынешнее существование. В углу что-то тихо бормотала лохматая старуха в белом. Ирина Петровна сосредоточенно читала и делала выписки в пухлую тетрадь, иногда замирая с закрытыми глазами, как будто вслушиваясь в пространство. Никто Маринку ни о чем не спрашивал. Она часами лежала на кровати и глядела в потолок. Когда приходили врачи и что-то говорили, она не отзывалась.
— Ты что-нибудь помнишь? Как тебя зовут? — приставали они.
Маринка отворачивалась и молчала. Что толку отвечать, если это может нарушить зыбкий покой беспамятства, который образовался у нее внутри? Она не хотела ничего вспоминать.
Дни бежали — быстро или медленно, сказать было трудно. Вместе с Офелией Маринка собирала во дворе цветы, подпевая изредка ее грустным песням. Казалось, никаких перемен не будет больше в этом мире, отгороженном от всего пространства высоким забором.
Но однажды утром дверь в палату открылась — и вместе с привычными Голубевой врачами вошел какой-то странно знакомый ей мужчина с огромным букетом цветов. На пороге он замер и натянуто улыбнулся:
— А вот и мы!
Маринка равнодушно скользнула по нему взглядом и отвернулась. Какое-то беспокойство появилось в ее сердце. Она не хотела слушать, что скажет ей гость, и даже закрыла ладонями уши.
— Мариночка, ты узнаешь меня? — Над ней склонилось озабоченное лицо. — Это я, Паша, твой муж…
— Да… — Маринка его вспомнила. Воспоминания не доставили ей радости. — Уходи, пожалуйста…
Голубев помялся и недоуменно посмотрел на врачей, те развели руками.
— Ты посмотри, кого я тебе привел!
Из-за спины Павла Ивановича вышел взволнованный Илья и бросился к Маринке:
— Мамочка!
Голубева поморщилась. Зачем так кричать? Она продолжала лежать равнодушно, позволив сыну обнять себя.
