Единственный, кто не одобрял Маринкиного странного сближения с Димкой, была Лидия Ивановна, которая сразу почуяла неладное в этой дружбе и постоянно доставала дочь расспросами:
— Маринка, что ты делаешь? Люди все видят. Вы же ни на минуту не расстаетесь. Скажи, ты снова за старое? Вы любовники, да?
— Нет, не любовники. Просто мы вместе занимаемся детьми.
— Уж мне-то не рассказывай! Я помню, как вы еще в седьмом классе математикой вместе занимались! Ну зачем тебе это надо? Ладно, был бы мужик. А то полная бестолочь! Светку тебе не жалко?
— А с ней у нас очень хорошие отношения.
— Ничего не понимаю! Но ты точно доиграешься! — предсказывала мать.
В начале августа в Петровское с намерением забрать жену и сына обратно в Москву приехал Голубев. Видимо, его тоже грызли необъяснимые предчувствия. А может, беспокойная Маринкина мать настучала…
— Какая-то неправильная ситуация получается, — ворчал Павел Иванович. — У нас благоустроенная квартира в Москве, а ты торчишь тут в непонятной халупе, все удобства на улице. Она же не приспособлена для ребенка! А врачебная помощь? Тут же настоящая деревня! К тому же жара в Москве спала, можно возвращаться…
— Дорогой, — Маринка была спокойна и тверда как кремень, — спроси кого угодно, любого детского врача. Ребенку нужен свежий воздух и здоровое питание. Тут я вполне могу все это обеспечить. В местной поликлинике у меня все знакомые, так что в любое время могу консультироваться. В Москве же такого нет…
— Ты уверена в том, что тебе тут лучше? — исчерпав аргументы, обреченно спросил Голубев.
— Да, я убеждена в этом. Да ты посмотри на своего сына, на меня! Все гораздо лучше, чем было! Мы останемся до конца сентября… Пока хорошая погода, надо пользоваться моментом.
Так и уехал Павел Иванович в Москву один. Маринка с тяжелым сердцем вернулась к нему не в конце сентября, как планировала, а только в ноябре, когда выпал снег и тянуть с отъездом дальше уже было просто нельзя.
В Москве все снова стало обыденным и серым. Потянулись скучные, одинаковые дни. Большой город нервировал Маринку, вызывал состояние страха и подавленности. Илюшка снова стал беспокойным, плохо спал и все время болел. Несколько раз в неделю Маринка моталась с ним по врачам, которые выписывали какие-то капли, микстуры, но все было бесполезно. Простуды, аллергии, расстройства у ребенка продолжались.
Голубев был тоже угрюм и нервен. Его дела шли все хуже, его таки уволили из министерства, и теперь он находился в постоянном поиске случайных заработков. С Маринкой они почти не общались. Когда он возвращался домой поздно вечером, она частенько уже спала рядом с сыном, полностью вымотавшись за день и предыдущую бессонную ночь. Она несильно страдала от недостатка общения с мужем: к этому времени Павел Иванович начал ее отчаянно раздражать, хотя она стоически пыталась держаться и не показывать этого.
Вскоре дошло до первых серьезных конфликтов. Голубев настаивал на том, чтобы они отдали малыша в ясли.
— Тебе надо идти работать! Мы не выдержим! Я не смогу вас обеспечить!
— Ты только о деньгах думаешь! Я не отдам ребенка в ясли. Только через мой труп! — кричала Маринка, прижимая к груди испуганного сына. Такие разговоры мгновенно выводили ее из себя.
— Все дети ходят в ясли — и это нормально. Наш что, особенный?
— Особенный, представь себе! Он дома-то беспрестанно болеет, а что будет в яслях? Тебе вообще что важнее, какие-то деньги или твой сын?
Голубев потел и сдавался. Маринка хлопала дверью и уходила в спальню. И такие стычки повторялись каждую неделю.
По весне навестить Маринку приехала мать и привезла много разных новостей.
— Ты не представляешь, дочь! — говорила она, вытирая слезы большим носовым платком. — Николай спивается совсем. Что делать — не знаю. Третью неделю из дома не выходит, горькую пьет. А ведь не мальчик уже, здоровье-то шалит. Что делать?
— Ох, говорила я тебе, мама! Нечего его было распускать и баловать! Сама виновата.
— Но я же люблю его, он меня моложе… А вдруг уйдет? Что мне с ним делать, Маринка?
— Уйдет — туда ему и дорога! А что делать с ним, я не знаю… Лечить, наверно, надо, если еще не поздно. — У Маринки не было никаких представлений о том, что делают в таких запущенных случаях с алкоголиками.
— А ты думаешь, я сложа руки сидела! Да я в нашем диспансере всех напрягала! Чего только не делали — не помогает! А ехать на лечение он категорически не хочет. И правильно, что он, хроник какой? — Мать помолчала и заговорила умоляющим почти голосом: — Дочка, я знаю, что надо…
— Что, мама? — Маринка уже примерно представляла дальнейшее развитие событий.
— Надо его закодировать! Такая новая методика есть… После этого вообще не пьют, трезвенниками делаются. К нам в выходные врач-экстрасенс из Москвы приезжает, собирает людей в ДК и кодирует.
— Ну закодируйте! — Маринка всегда скептически относилась ко всем экстрасенсам, но понимала: мать не переубедить.
— В этом и проблема, — помяла платок мать. — Денег у меня на это дело нету. Ты же знаешь, Николай не работает, Кристька учится и хвостом крутит, кормить-одевать всех надо… А тут он учудил…
— Что еще?
— Ну продал Николай телевизор наш цветной и весь хрусталь вынес из квартиры…
— Да гони ты его, мама, в шею, — не выдержала Маринка. — Я тебе уже давно говорила. Это же просто сволочь!
— Не смей так о нем! Он твой отчим, он Кристинке отец!
Маринка встала из-за стола и налила себе чай, чтобы успокоиться. Спорить с матерью было бессмысленно. Лидия Ивановна сидела с обиженным видом и громко хлюпала носом. Пришлось подавить все сильнее накапливающееся раздражение. Она подошла к матери и взяла ее за плечи:
— Что я могу сделать для тебя, мама?
— Дочь, помоги! — сразу воодушевилась Лидия Ивановна. — Нужны деньги, чтобы Николая закодировать. Потом все будет хорошо. Он пойдет работать, и мы тебе все отдадим.
— Сколько? — Маринка вздохнула и пошла к своему тайнику в старой швейной машинке, куда складывала мелкие деньги на одежки к лету Илюшке и себе.
— Да сколько дашь! Вы же тут в Москве, вам проще, чем нам, в провинции.
— Держи, мама. — Голубева, не пересчитывая, отдала ей все деньги. — Только не покупай ничего Николаю, я тебя очень прошу!
— Вот спасибо, дочь! — обрадовалась Лидия Ивановна, заворачивая деньги в платок. — Выручила меня.
В спальне заплакал Илюшка. Маринка вышла и вернулась, держа его на руках.
— А что это он у тебя такой худенький, дочь? Плохо кормишь, наверно?
— Мама, перестань!
— Ладно, не обижайся. А у Соловьева-то твоего такое происходит! Бедный Лев Дмитриевич! За что все это на его голову сыплется?
— Что еще? — У Маринки сердце в пятки ушло. — Что-то с Димкой? Или с Ленкой?
— С охламоном-то этим что будет! Ему море по колено. Все нормально у твоего Димки. Гуляет по-черному, девок по всей округе портит. Хоть и больной, а все туда же!
— Мама, почему больной?
— Весь город знает, что он с головой не дружит, только тебя жизнь ничему не учит! Как околдованная! — вскипятилась мать.
— Ладно, проехали. Так что случилось?
— Светка, бедная, на двух работах разрывается, а он, скотина, катается на лыжах, отдыхает и, представь себе, поет в городском хоре!
— Это Димка-то поет? — Маринка не удержалась и прыснула.
— Тебе все хиханьки! И сестрица Димкина тоже тот еще фокус выкинула… Вот семейка!
— Наташка?
— Она самая. Как Лев Дмитрич все это пережил? Я как мать его так понимаю! Бедный человек. Все сделал для своих детей, а они его так…
— Мама, говори скорее, что с Наташкой? — ] воскликнула Маринка взволнованно.
— «Что», «что»! У нее же все было хорошо: отличница, последний курс, отправляют за границу на работу. Постарался отец-то для дочери. Уже почти все документы оформлены были… И тут во время медкомиссии выясняется, что она беременна! Такой позор отцу! Какая уж тут заграница! Отец, умный человек, сразу ей сказал: делай аборт, попробуем все уладить. А она уперлась — не буду, и точка!
