– А ты не знал этого?

– Чего?

– Про чарутти и арсойла.

– Ты рассказывай, Машка. А вопросы здесь спрашиваю я.

Странно, но это подействовало. Она стала говорить дальше. Уткнулась в меня лбом и острыми коленками, зашептала.

– Чем дольше живет арсир, тем труднее ему возвращать свой прежний вид. А если ученик редко приходит к арсиру, то чарутти может так крепко уснуть в теле зверя, что не проснется даже в Ночь Возвращения. Если арсир пропустит несколько Ночей подряд, то станет арсойлом. И только очень сильный чарутти может разбудить его. Если захочет.

– Ага. Если захочет. Стало быть, она пришла его будить.

– Нет.

– Как же «нет»?! А зачем тогда?..

– Когда старый чарутти уходит, его ученик ищет себе ученика. Или рождает.

– Блин, детеныши! – дошло до меня. Я невольно привстал и стянул с Машки плащ. Она передернула плечами. Ночь не слишком теплой выдалась. – Но они же эти… четырехлапые.

Машка тихо засмеялась:

– Они изменят свой облик раньше, чем научатся говорить.

– А волчица? Ну их мать?..

– Она тоже. Кому-то надо учить нового чарутти.

– Но их же двое. Детенышей.

– Не все ученики доживают до Испытания.

– А сколько гробится на самих Испытаниях… – вырвалось у меня.

– Зачем тебе это знать?

Машка светит на меня своими глазищами.

– Ну… – Я не сразу нахожу подходящий ответ. – Может, и без них можно обойтись?.. Без Испытаний.

– Нельзя. Племени нужен сильный защитник.

– А со слабыми тогда чего?

Машка моргнула, закрыла глаза и ткнулась мне в грудь. Полежали молча, а сна ни в одном глазу.

– Вместе с сестрой я проходила Испытание.

Я едва услышал Машкин голос. А когда она замолчала, не стал торопить.

– Нас было девять на Испытании.

Затрещал кузнечик. Или как там зовут этих красных попрыгунчиков?

Тибус.

Какой-то умник поселился в моей башке и делится иногда информацией. Редко, правда, ценной. Но я в общем-то не против.

– Только двое вышли из лабиринта.

Я еще подождал. Потревоженный попрыгунчик успокоился и опять затрещал. А Машка все молчала. И тогда я сказал:

– Эта вторая… она не была твоей сестрой.

Будто увидел двух перепуганных девчонок возле древних развалин. Рыжую и темноволосую.

– Нет. Не моей.

Девять и два. Ничего себе соотношение. Что ж там за учителя, в этой ведьмовской школе? Будь у меня такая смертность, быстро бы вылетел с работы.

– Все, – выдохнула Машка. – Теперь можно спать.

– Спи. – Я укрыл ее полой плаща. – Мне пока не хочется.

Машка поерзала устраиваясь.

– Ларт, хочу тебя спросить…

– Спрашивай. Но не обещаю, что отвечу.

– Тогда я завтра спрошу, – зевнула во весь рот.

Пока я думал, чего бы такого ей сказать, она заснула.

Есть дни, когда я жалею, что не умею рисовать. Обидно. Такой рассвет пропадает зря. Будь со мной камера или хоть занюханный фотоаппарат какой, я б щелкал, пока аккумулятор не посадил. Или матрицу не заполнил. Оно того стоит.

Розоватое, крупнее апельсина солнце жмурится из полос облаков. Ярких. Будто шелковые шарфы растянули, имитируя радугу. Только у радуги вроде семь цветов, а тут раза в два больше. И половину из них не знаю как обозвать. Ну не учился я на художника. А жаль. Говорят у них жизнь интереснее. И спокойнее. Не слышал я что-то про художника, которого бы в собственной тачке взорвали. В чужой да за компанию – случалось.

А светило реально грейпфрут напоминает. И по цвету и по величине. Такие Ларка часто потребляла. Только подумал про нее и тут же во рту кисло-горько стало. А она жевала эти грейпы и нахваливала. Очень они пользительные для здоровья, говорила. Я не спорил. А то ведь накормит, с нее станется. И все возражения для нее, как красная тряпка для быка. Скорее нашего главного можно убедить в пользе ежедневных клизм, чем объяснить Ларке, почему не хочешь делать то, чего не хочешь. Некоторых слов просто нет в ее словаре. «Свобода личности» например. А вот «облом» и «отвянь» Ларка очень даже понимала. И сама ими часто пользовалась. Это, конечно, удобно. Не надо напрягаться: типа братья и сестры по разуму, – понимали друг друга с полумата. Но хочется иногда чего-то этакого. Чтоб душа развернулась. Напиться там. Или стих сочинить. С «напиться» вряд ли получится. Про воду я даже думать не хочу. А вот стихи, да в такое утро – сам бог велел. Чего-то вроде:

Н-да. От дурных привычек трудно избавиться. Особенно от своих собственных. Это не художник спит. А стихоплет. Во мне. Ну и спи себе дальше. Мир твоему праху.

Хорошо, что Машка тоже спит. Не ведает о моих литературных потугах. Некоторые вещи лучше делать без свидетелей. Записывать такую бредятину, например, которую я вот только что сотворил. Не то чтобы стыдно. Стыдливость умерла во мне раньше, чем я научился говорить. А пить, курить и говорить я научился одновременно. Ну почти одновременно. Шутка. Насчет «почти».

Блин, какой все-таки рассвет!

Спать в такое время – преступление. А Машка дрыхнет. Полночи болтала, а теперь сопит в две дырочки. Может, разбудить? Да только не любит Машка вставать рано. Совсем как Ларка. Дай ей волю – и обед проспит. Ларка – понятное дело, а нам с Машкой и позавтракать нечем. Так что пускай спит. А то опять вопросы спрашивать начнет. Они у нее те еще. С поворот-подвывертом. Как-то увидела меня с блокнотом и выдала: «А что это ты делаешь?» – «Пишу», – отвечаю. Она так удивилась, будто писать – это еще круче, чем по воде ходить. Потом опять: «Зачем?» А я знаю, зачем? Вот перевожу чистую бумагу, и все тут. Нет чтобы помять ее да использовать по назначению. Больной, наверное, совсем больной. Но говорить такое Машке не стал: не поймут-с, дикари-с. Да я и сам себя не совсем понимаю. А может, и совсем не… Отшутиться решил: «Чтоб запомнить», – сказал. Мол, «не запишу, так обязательно забуду – прям проклятие какое»… А вот запишу – буду помнить. И в бумажку заглядывать потом не надо. Проверено. И это уже без шуток.

Так Машка удивилась еще больше. У нее глаза почти квадратными стали. «Ты обладаешь даром забывать?», – спрашивает. А в голосе такое благоговение. Ну прям чудо всех времен и народов узрела. Да мне этого «дара» и даром не надо! «Ты, что ли, все помнишь?» – говорю. А она: «Помню. Такое вот у меня проклятие». Я возьми и ляпни не подумав: «Разве ж это проклятие? Мне бы так!» Машка посмотрела на меня очень уж внимательно: «Мы можем поменяться, – предложила. – Я научусь забывать, а ты будешь помнить. Все. Но это получится неравный обмен…» – «Доплатить, что ли, придется?» – Это я отшутиться думал, а глянул ей в глаза, и во рту пересохло. Не шутила Машка. На полном серьезе обмен предлагала. «Все помнить буду?» – спрашиваю, а сам не знаю, как прикрыть этот гнилой базар. «Все, – отвечает Машка. – Каждый миг, каждый день, сезон за сезоном. И так до самой смерти. Ты подумай, ларт. Помнить – это не дар. Но если ты хочешь…» Я на секунду представил себе такой, мягко говоря, «дар», и мне сразу поплохело. Да половину из того, чего забыл, я б и врагу не пожелал. А большую часть того, чего помню, отдал бы на хранение. Лет на шестьдесят. Или на семьдесят. Чтоб уж наверняка. И постарался б забыть, кому отдал.

Короче, извинился я перед Машкой. Мол, глупо пошутил. И дня два мы с ней не разговаривали. Или все три. Не до бесед мне было. Душевных. Заболел я. На том Столбе еще дело было. А теперь вот вспомнилось.