Доктор Холъярд улыбнулся и согласно закивал, ожидая перевода.

– Шах, – сказал Хашдрахр, – он, пожалуйста, хочет знать, кому принадлежат эти рабы, которых мы все время встречаем на пути от самого города Нью-Йорка.

– Это не рабы, – сказал Холъярд, покровительственно усмехнувшись. – Это граждане, состоящие на государственной службе. Они имеют те же права, что и остальные граждане, – свободу слова, свободу вероисповедания и право голоса. До войны они работали на Заводах Илиум, управляя машинами, но теперь машины присматривают за собой сами и делают это лучше.

– Ага! – сказал шах, после того как Хашдрахр перевел.

– При автоматическом контроле меньше затрат, намного выше производительность и дешевле продукция.

– Ага!

– А любой человек, который не в состоянии обеспечивать себе средства на жизнь, выполняя работу лучше, чем это делают машины, поступает на государственную службу в армию или в корпус Ремонта и Реставрации.

– Ага! Хабу бонанза-пак?

– Эээ?..

– Он говорит: откуда берутся деньги, чтобы платить им? – сказал Хашдрахр.

– О, с налогов, которыми облагаются машины, и с налогов на частные прибыли. А затем заработки людей, состоящих в Армии и в Корпусе Ремонта и Реставрации, опять же тем или иным путем поступают в систему, а это снова приводит к увеличению производства товаров и улучшению жизни.

– Ага!

Доктор Холъярд, человек долга с весьма смутными представлениями об объеме своих собственных расходов, продолжал объяснять шаху преимущества Америки, хотя и знал, что очень немногое из этих объяснений доходит до его собеседника. Он объяснил шаху, что особенно заметны успехи в чисто индустриальных районах вроде Илиума, где большинство населения зарабатывало в свое время на жизнь, так или иначе обслуживая машины. А вот в Нью-Йорке, например, было очень много профессий, которые трудно или неэкономично механизировать, и поэтому там прогресс не успел освободить от непроизводительного труда столь обширный контингент населения.

– Куппо! – сказал шах, понимающе качнув головой.

Хашдрахр вспыхнул и неохотно, с извиняющимися интонациями перевел:

– Шах говорит: «Коммунизм».

– Не «куппо», – с возмущением возразил Холъярд. – У нас государство не владеет машинами. Оно просто облагает налогом часть прибыли с промышленности, а затем отчисляет и распределяет ту часть ее, которая раньше шла на заработную плату. Промышленность у нас находится в частном владении, управляется частными лицами и координируется – во избежание излишней конкуренции – комитетом руководителей частной промышленности, а не политиками. Устранив при помощи механизации неизбежные при использовании человеческого труда ошибки, а при помощи организации – излишнюю конкуренцию, мы колоссально повысили уровень жизни среднего человека.

Переводя, Хашдрахр запнулся и растерянно нахмурился.

– Пожалуйста, этот «средний человек»… в нашем языке, я опасаюсь, ему нет должного эквивалента.

– Ну, понимаете, – сказал Холъярд, – обыкновенный человек, как, скажем, первый встречный – или эти люди, что работают на мосту, или человек в старой машине, который только что проехал. Маленький, ничем не выдающийся, но добрый и простой человек, обычный, которого можно встретить каждый день.

Хашдрахр перевел.

– Ага, – сказал шах, удовлетворенно кивая, – такару.

– Что он сказал?

– Такару, – сказал Хашдрахр, – раб.

– Не такару, – сказал Холъярд, обращаясь уже непосредственно к шаху, – граж-да-нин.

– Аа-а-а-а, – сказал шах. – Граж-да-нин. – Он радостно усмехнулся. – Такару-гражданин. Гражданин-такару.

– Да не такару же! – сказал Холъярд.

Хашдрахр пожал плечами.

– В стране шаха имеются только элита и такару.

У Холъярда опять начался приступ язвы, – язвы, которая разрослась и обострилась за годы его деятельности в качестве гида, объясняющего прелести Америки провинциальным и темным магнатам, прибывающим сюда с задворков цивилизованного мира.

Лимузин опять остановился, и шофер принялся сигналить команде Корпуса Реконструкции и Ремонта. Те, побросав свои тачки на проезжей части, швыряли камнями в белку, которая притаилась на ветке футах в ста над землей.

Холъярд приспустил стекло.

– Уберите же, наконец, эти чертовы тачки с дороги! – крикнул он.

– Граж-да-нин, – пропищал шах, скромно улыбаясь вновь приобретенным познаниям в чужом языке.

– Готова! – выкрикнул один из швырявших камни.

Он неохотно и со злостью подошел к дороге и очень медленно оттащил две тачки, внимательно приглядываясь к машине. А затем стал в сторонке.

– Спасибо! Давно пора! – сказал Холъярд, и лимузин медленно проплыл мимо человека с тачкой.

– Милости прошу, доктор, – сказал человек и плюнул Холъярду в лицо.

Холъярд что-то пролопотал, мужественно сохраняя достоинство, и отер лицо.

– Нетипичный случай, – с горечью сказал он.

– Такару яму броуха, пу динка бу, – сочувственно отозвался шах.

– Шах, – мрачно перевел Хашдрахр, – говорит, что так обстоят дела с такару повсюду после войны.

– Не такару… – начал было Холъярд, но остановился.

– Сумклиш, – вздохнул шах.

Хашдрахр протянул ему фляжку со священным напитком.

Доктор Пол Протеус, человек с самым высоким доходом во всем Илиуме, направляясь через мост в Усадьбу, сидел за рулем своего старенького дешевого «плимута». Машина эта сохранилась у него еще со времени бунтов. В отделении для перчаток среди старого ненужного хлама, вместе со спичечными коробками, удостоверением о регистрации машины, фонариком и бумажными салфетками для лица валялся старый, покрытый ржавчиной пистолет, который был ему выдан тоже еще тогда. Теперь же хранение пистолета считалось противозаконным. Даже военные чины вынуждены были обходиться без огнестрельного оружия, пока их не высаживали на берег для несения оккупационной службы в заморских территориях. Здесь же вооружена была только полиция и заводская охрана. Пистолет был Полу ни к чему, но он все как-то забывал его сдать. А с годами, по мере того как пистолет покрывался налетом ржавчины, Пол начал относиться к нему как к безобидной древности. Отделение для перчаток не запиралось, поэтому Пол прятал пистолет под тряпками.

Мотор работал с перебоями, то затихая, то опять набирая скорость. Другие машины Пола – новый автомобиль с откидным верхом и очень дорогой «седан» – оставались дома, предоставленные, по его словам, в полное распоряжение Аниты. Ни одна из этих хороших машин никогда не бывала в Усадьбе. Анита не корила его этой привязанностью к старой машине, хотя, по-видимому, считала необходимым найти какие-то объяснения этому для других. Ему случалось слышать, как Анита говорила гостям, что Пол сам переделал машину и теперь она значительно лучше всего того, что сходит с автоматических конвейеров в Детройте, – и это отнюдь не соответствовало истине. Нелогичным выглядело и то, что человек, владея такой выдающейся машиной, все откладывал и откладывал починку разбитой левой передней фары. И еще Полу было любопытно, какие оправдания она нашла бы тому факту, будь он ей известен, что в багажнике у него лежит кожаная куртка и что он снимает галстук и надевает куртку вместо пиджака каждый раз перед тем, как пересечь Ирокез. Такие путешествия он проделывал только в случае крайней необходимости, ради того, например, чтобы добыть бутылку ирландского виски для одного из тех немногих людей, которых считал близкими друзьями.

Пол остановился в конце моста, примыкающего к Усадьбе. Около сорока человек, опираясь на ломы, кирки и лопаты, загораживали дорогу. Они, покуривая, неторопливо обменивались замечаниями, сгрудившись вокруг чего-то посреди мостовой. С некоторым смущением они оглянулись на машину Пола и медленно – точно в мире только и было, что свободное время, – отступили к обочинам моста, оставив узкий проезд, по которому лишь с трудом мог протиснуться автомобиль Пола. Когда они расступились, Пол наконец понял, в чем дело. Человек маленького роста стоял на коленях над выбоиной примерно двух футов в диаметре и лопатой заравнивал заплату из асфальта и гравия.