Да, неплохая сказочка, главное, не подкопаешься, все так хорошо сочинено и подогнано. Жаль только, все это ложь от начала до конца.

— Нет, не могу. Если я сдам Густава русским, предам не только его, но и свою страну…

— Я должна предоставить им кого-то, кто может быть Клингзором, — не унималась она. — В этом наша последняя надежда…

— Ты просишь слишком многого, Инга. Ужасно выбирать между им и тобой…

— Мне тоже не нравится, Фрэнк, да только в этой игре не я устанавливаю правила.

В этой игре. Наконец она хоть раз сказала правду.

— А я-то им зачем понадобился? Им что, нужна моя рекомендация?

Прошло несколько минут, прежде чем лейтенант совладал со своими эмоциями, но в конце концов он переборол охватившее его негодование. Он тут же встал, словно очнулся от кошмара.

— Мы находимся в английской оккупационной зоне, — констатировала Инга, желая как можно скорее покончить с этим делом. — Есть только одно безопасное место, где можно взять его без шума.

— Жилище офицера американской армии? — горько сострил Бэкон. — Вы похитите его из моего дома?

Инга даже не стала отвечать на вопрос. В этом уже не было необходимости.

— Я люблю тебя, Фрэнк, — промурлыкала она вместо ответа. — Только так мы сможем остаться вместе. Поверь мне… Поверь в мою любовь.

Впервые в жизни Бэкону приходилось принимать решение. До этого момента он лишь убегал от проблем и, быть может, от себя самого: наука помогла ему избавиться от детских страхов; фон Нейман — от необходимости выбора между Вивьен и Элизабет; война спасла от неудавшейся карьеры ученого-физика; Инга — от деградации и одиночества; я же выполнил за него служебное задание в Германии. Сам он все время метался наподобие элементарной частицы под воздействием основополагающих сил, гораздо более мощных по сравнению с ним. Он был даже не игроком, а лишь фигурой на огромной шахматной доске Мироздания.

И вот теперь, совершенно нежданно, эта изначально установившаяся очень удобная система, в которой причины и следствия чередовались, почти не беспокоя его, перестала существовать. Кому верить? Инге? Бог мой, только не ей! Фон Нейману, Эйнштейну, Гейзенбергу?

Мне?.. На этот раз ему не уйти от ответственности; не спасут ни наука, ни любовь и ничто другое. Бэкон был в ярости и в то же время в отчаянии. Как же ошибался старик Эпименид: не только критяне, но все люди лжецы! Если абсолютная определенность не существовала или, еще хуже, если Бэкон не имел возможности достичь определенности, сколь бы ни старался, — как тогда мог он быть уверен, что Инга любила его или, наоборот, использовала в очередной раз? Как мог он угадать, был ли я его другом или предателем, как в свое время был ли я другом или предателем Генриха? Как мог измерить степень моей подлости? И каким должно быть его собственное адекватное поведение?

И вдруг ему стало ясно, что все очень просто. По какой-то неведомой причине именно ему надлежало на этот раз решать, где истина, а где ложь; что есть благо, а что — бесчестие; и по какой-то космической прихоти — по неоднозначности, по неопределенности — именно на его долю выпала нелегкая задача заполнить данную страницу истории. Среди бесчисленных параллельных миров, очерченных Шредингером, Бэкон должен выбрать один, который станет нашим миром. Пусть эта женщина грешница — он мог бы попытаться изгнать беса. Пусть я невиновен (или хотя бы моя вина вызывает сомнения) — он все равно мог определить мне наказание. Клингзор обвел нас вокруг пальца, мы даже близко к нему не подобрались, ну и что с того? Бэкону достаточно собственного волевого решения, чтобы вынести нам приговор. И он должен был сделать это, должен был отбросить принципы науки и справедливости, разума и морали, подчиняясь только тому, что диктовала ему любовь к Инге.

Наверно, мне следовало догадаться, но почему-то я все еще верил Бэкону. В тот вечер он вызвал меня не в кабинет, а к себе домой. Одно это обстоятельство могло меня насторожить, и тем не менее я пришел точно в назначенное время. У меня появилась надежда, что он взялся за ум, понял, как Инга манипулировала им. Размечтался! Постучал в дверь. Больше в квартире никого не было. Бэкон сидел на деревянном ящике. По лицу невозможно прочитать, какие чувства он испытывал; словно пелена или заклятие скрывали его гнев и разочарование. Мы оба оказались в ловушке. Я мельком осмотрел жилище и заметил, что все личные вещи исчезли; зато по разным углам комнаты валялось с полдюжины тюков.

— Переезжаете, лейтенант? — сказал я с откровенной насмешкой.

— Здесь мне стало слишком тесно, Густав, — его голос звучал ровно и бесцветно. — Хватит с меня. Кажется, я ошибался с самого начала.

— Возвращаетесь в Соединенные Штаты?

— Да, — соврал он. — Мы этим делом больше не занимаемся.

И тогда я понял. Объяснять дальше не было необходимости, мне и так стало ясно, что должно произойти. Она его обыграла. И меня обыграла. Я жестом остановил Бэкона. Единственное, что мне оставалось делать, — тянуть время и ожидать чуда.

— Хотите, расскажу содержание третьего акта вагнеровского «Парсифаля»? — спросил я без всякого перехода. — Вам же интересно узнать, чем все кончилось, лейтенант.

Поколебавшись секунду, он согласно кивнул.

— Несколько лет минуло после событий второго акта, — начал я задушевным голосом. — Занавес поднимается, и перед нами — чудесный лес, этакая древняя тевтонская чаща, столь усердно воспеваемая нацистами. В центре, среди зарослей, прячется хижина Гурнеманца, помните его? — Бэкон кивнул. — Один из старейших рыцарей Грааля, мы познакомились с ним в первом акте. Итак, Гурнеманц выходит из хижины, и вдруг до его слуха доносится вздох, нет, скорее стон. Он начинает шарить вокруг и натыкается на Кундри, прилегшую под сосной. Похоже, она в трансе, поскольку повторяет, как речитатив или заклинание: «Служить, служить»… В стороне Гурнеманц различает другую человеческую фигуру. Конечно, это Парсифаль. Вы, наверно, помните, лейтенант, как после разрушения замка Клингзора Кундри прокляла юношу, расстроившись из-за того, что он не поддался ее чарам…

— Да, — признал Бэкон.

— По причине этого проклятия Парсифаль годами блуждал, не в силах разыскать замок Монсальват и рыцарей Грааля. Наконец, после долгих и опасных странствий ему удалось приблизиться к своей цели… Гурнеманц узнает пришельца и, опечаленный, рассказывает о том, что случилось в его отсутствие. Победив Клингзора, вселенский орден начал приходить в упадок. Титурель умирает, а старый Амфортас, лишенный небесного упокоения, уже даже не позволяет проводить праздничную церемонию, чтобы ускорить собственную смерть. — Глаза Бэкона замерцали зловещим блеском. — К счастью, Парсифаль прибыл и теперь исправит положение: у него есть копье Лонгина… Первым делом он обращает в христианство Кундри, освобождая ее, таким образом, от бремени проклятия Клингзора. Женщина приходит в себя и опускается перед Парсифалем на колени. Затем следует одна из самых красивых сцен во всей опере, — на мгновение восторженное чувство охватило меня, — «Очарование Святой Пятницы». Музыка — можете мне поверить, лейтенант — великолепная! Парсифаль входит в замок Монсальват и видит там многострадального Амфортаса. Тот просит юношу помочь ему поскорее умереть. Вместо этого наш герой касается копьем гноящейся раны старика и прекращает его мучения. Рыцари Грааля вновь собираются вместе. «Чудо исцеления», — поют они. И произносят такие загадочные слова: «Искупление искупителю»… Красиво, правда? Однако хотите расскажу, как заканчивается опера и сама легенда, лейтенант?

— Прошу.

— Кундри подходит к алтарю, где стоит Чаша Грааля, — торжественно продолжил я, — и падает замертво, освободившись наконец от своих прегрешений. Понимаете, лейтенант, она должна умереть, чтобы спасти душу. Для нее это единственный способ искупить свою вину.

Не успел я,закончить фразу и открыть ему глаза на остающийся у него последний выход, как послышалось чье-то тяжелое, хриплое дыхание. Мы разом обернулись и увидели, как в комнату вваливаются двое высоких, богатырского сложения мужчин в деревенской одежде, а за ними, на втором плане, в почти непроглядном сумраке коридора, я сумел различить красивое лицо Инги.