— Если бы все было так просто…

— Не стану томить тебя предисловиями, — возбужденно воскликнул он. — Речь пойдет об очень деликатном деле. Я лишь выступаю в качестве посредника… Нет, не подумай, конечно, и как друг, но в то же время я —посланник.

— Чей?

— Очень многих, Густав. Очень многих людей, которым, как и тебе, все это не нравилось с самого начала…

— Не понимаю, Гени… И не хочу больше говорить…

— Погоди, Густав, пожалуйста, выслушай меня. — Он взял меня за руку; в глазах его застыла мольба.

— Ну хорошо…

— Нас гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Мы ведем подготовку уже давно, но только теперь чувствуем себя достаточно сильными, чтобы осуществить наши планы… Вижу, не понимаешь, но, честно говоря, ты сам лишил меня возможности рассказать тебе обо всем… Поначалу Гитлер сбил меня с толку, так же как многих других, но очень скоро я опомнился. А когда началась война… Даже вообразить не можешь, чего я насмотрелся за эти годы, друг мой дорогой! И если я не заговаривал с тобой на эту тему, то только потому, что не хотел раньше времени подвергать тебя опасности.

— Я тебя предупреждал…

— Да, а я не послушал… Прости, прости мне мои былые заблуждения… — Он налил себе и выпил еще стакан вина. — Но теперь я другой, вот что важно. Повторяю: нас много, военных и гражданских, и мы полны решимости положить конец этому ужасу раз и навсегда…

— Немного запоздалое решение, тебе не кажется?

— Ты прав, но время еще есть. Мы должны попытаться, Густав! У нас был разговор о тебе. Нам требуется помощь ученого. Ты бы мог оказаться очень полезным…

Меня удивляло, что Гени говорил со мной о таком серьезном деле с беспечной откровенностью. А вдруг это ловушка? Вдруг он узнал все про нас и теперь хочет отомстить самым страшным образом?

— Мне очень жаль, Гени, но я не могу в этом участвовать, — произнес я задумчиво. — Слишком рискованно и слишком поздно… Теперь уж ты прости.

— Густав! — взмолился он. — Ты не можешь не помочь! Слушай, как мы поступим. Я отведу тебя на одно из наших собраний. Если согласишься с тем, что мы задумали, присоединишься. Если нет, сделаем вид, что вообще тебя не знаем…

— Ну хорошо, Гени, — вздохнул я, сдаваясь. — Дай мне подумать…

— Спасибо, Густав. — Он встал и обнял меня. — Я знал, что мы поймем друг друга, как в старые добрые времена!

Геттинген, июнь 1947 года

Войдя в кабинет, я увидел красноречивые следы бессонной ночи на его лице — два черных круга под глазами, землистый цвет кожи, ссохшиеся губы. Его несчастный вид свидетельствовал о том, что сомнения, посеянные мной накануне, дали обильные всходы и за ночь превратились в дремучие заросли.

— Что вам здесь надо? — закричал он на меня с плохо скрываемой неприязнью. — Я же сказал, что больше не хочу вас видеть…

Не обращая внимания на его невежливый тон, я спокойно сел перед ним, как делал это уже много раз.

— Мои подозрения подтвердились, Фрэнк?

— Идите к черту, Линкс!

— Фрэнк, я по-прежнему остаюсь вашим другом, — сказал я миролюбиво. — Меня беспокоит ваше состояние, и меня беспокоит судьба расследования.

— А меня — нет! К черту расследование и к черту Клингзора!

— Фрэнк, — продолжал я, — вы не можете так говорить. Понимаю, вам сейчас несладко; нет ничего хуже, чем убедиться в предательстве человека, которому всецело доверял…

— Кому и знать, как не вам!

— Надо идти вперед, — пропустил я мимо ушей эту колкость. — Я все же думаю, мы не отклонились от правильного направления.

Бэкон не удостоил меня даже взгляда. Он упорно изучал свои пальцы, будто надеясь отыскать у себя под ногтями разгадки всех тайн Вселенной.

— Да, надо идти вперед, — промолвил он. — Только, боюсь, без вашей помощи, Густав.

— Побойтесь бога, Фрэнк, вы не можете отказаться от меня потому лишь, что именно я раскрыл перед вами истинные намерения Ирены. Это напоминает, как в древности казнили гонцов только за то, что они приносили плохие вести.

— Хватит нести чушь, Густав! — Взгляд Бэкона впился мне в лицо. — Я вам больше не доверяю. Никому не доверяю. Не знаю даже, приблизился ли я к истине за все эти месяцы, или меня водили вокруг да около. А не знаю главным образом по вашей милости…

— Чем же я не угодил?

— Густав, прекратим этот бесполезный разговор, — сказал он с напускной твердостью. — Благодарю вас за оказанные услуги, но на этом наше сотрудничество закончено. А теперь оставьте меня.

— Но, Фрэнк… — пробормотал я с искренним сожалением.

— Больше не о чем говорить, профессор Линкс. До свидания.

— Это несправедливо, — не сдавался я. — Вы не можете отделаться от негативного влияния той женщины… Я доказал ее нечестность, но вам не удается преодолеть предвзятое мнение обо мне, навязанное ею…

— Вас это уже не касается, профессор…

— Что ж, видно, придется уйти, — нехотя согласился я. — Но прежде позвольте поведать одну историю. Помните, в начале расследования я рассказал вам содержание первого акта оперы Вагнера «Парсифаль»?

— Да, помню, — холодно ответил Бэкон.

— Перед уходом перескажу второй акт оперы. Чувствую, должен это сделать.

— У меня нет никакого желания выслушивать вас сейчас, профессор.

— Как я упоминал в прошлый раз, в финале первого акта Парсифаль присутствует на пиру, устроенном рыцарями Грааля в замке Монсальват. Там герой становится свидетелем страданий Амфортаса, лишенного милости Господней. Парсифаль не снисходит до жалости к королю, считая, что мучения Амфортаса — заслуженное возмездие за грехи его…

— Густав, я не в настроении… Оставьте меня в покое.

— В начале второго акта Парсифаль оставляет замок Монсальват и направляется на юг ко дворцу Клингзора… — Непонятное волнение охватывало меня по мере того, как я продолжал рассказ. — Угадайте, для чего ему понадобилось идти в те края? Себя испытать, друг мой. Парсифаль хочет узнать свою силу. Может показаться, им движет тщеславие, но то, что он собирается сделать, есть также выражение чистоты его души: подвергнуть себя соблазну порока, сгубившего Амфортаса… Представьте себе картину: Парсифаль шествует по заколдованным тропам, и кого же он ищет? — все ту же женщину «жуткой красоты», которая в свое время совратила Амфортаса. Он желает ее, Фрэнк, желает больше всего на свете. Но желает для того лишь, чтобы отвергнуть, чтобы оказаться сильнее короля… Речь идет о своего рода ордалии, о мистическом поединке с прошлым. Тогда Клингзор решает пойти навстречу желанию юноши. Иногда нет ничего ужаснее, чем получить то, чего страстно желаешь, вам не кажется? Парсифаль делает свою ставку в игре, входя во владения дьявола, и тот готов на нее ответить…

— Знаю, куда вы клоните, Густав, так что давайте закончим на этом…

— Нет, не знаете, Фрэнк! И не можете знать, — возразил я и продолжал: — Дамы и господа! Начинаем поединок двух миров! В этом углу вы видите молодого Парсифаля, в противоположном — старика Клингзора. Сперва Хозяин Горы посылает навстречу Парсифалю целый легион прекрасных, как цветы, девственниц, юных, почти девочек, и совершенно голых, которые бросаются к нему, целуют и ласкают и всячески дают понять, что его ожидают неземные услады… Так и могло все быть: он погрузился бы в вечное блаженство, но Парсифаль сопротивляется… И знаете почему? Для него такое испытание — слишком легкое. Для него все эти девушки будто и не существуют вовсе. А по какой причине? Да очень простой: Парсифаль желает только одну женщину, жаждет опьяняющих объятий лишь соблазнительницы Амфортаса. Она — его единственная избранница! Так же, как есть только одна истина, Фрэнк! И он готов добиваться ее любой ценой, преодолевая все препятствия…

— Красивая.история, Густав, но я устал… Я — не Парсифаль, а наш Клингзор, вероятнее всего, не дьявол, если он вообще существует…

— Вы ничего не поняли, Фрэнк! Ни-че-го… — разволновался я. — Клингзор хорошо осведомлен об устремлениях своего соперника и, как я уже сказал, принимает вызов. Парсифалю и в голову не приходит, что разыскиваемая им с таким упорством женщина, это орудие в дьявольских руках, есть не кто иная, как Кундри, то самое удивительное создание, встретившееся ему на горе Монсальват… Коварная обольстительница! И вдруг они оба оказываются друг перед другом, глаза в глаза, посреди густого леса, непременного места действия рыцарских романов… Парсифаль не в состоянии оторвать от нее взгляда; теперь она кажется еще прекраснее; ее тело, обнаженное, как сама истина, ослепляет юношу… Кундри покорно ждет, когда мужчина овладеет ей, стоя перед ним в позе Венеры Боттичелли. Весь дрожа, наш Парсифаль в ужасе осознает, что вот-вот перестанет сопротивляться и потерпит поражение так же, как в свое время Амфортас, что желает Кундри больше, чем спасения души, любит ее сильнее, чем Бога…