— Я думала…
— Ты эгоистка! — продолжал я выкрикивать безжалостно и самозабвенно. — И после этого смеешь утверждать, что она твоя лучшая подруга, что ты любишь ее? Да если бы ты действительно любила, то оставила бы Наталию в покое!
— Прости, Густав, — и снова треклятые слезы потекли по ее щекам. — Я только хотела…
11
На следующий день утром Генрих явился ко мне на работу. Такого еще не бывало никогда. Как только я его увидел, меня словно током пронзило — все кончено! Обо всем узнал и пришел переломать мне кости. Я даже почувствовал потребность что-то сделать: помолиться или защитить себя с помощью оружия.
— Что с тобой? — спросил он вместо приветствия. — Бледный весь. Что-нибудь случилось?
— Нет-нет, все в порядке, — мой голос дрогнул. — Какими судьбами?
— Нам надо поговорить, Густав. Дело срочное.
Я завел его в одну из институтских лабораторий рядом с той, где работал Гейзенберг со своим коллективом.
— Ну говори, в чем дело.
— Тебя вчера не было на собрании, поэтому я специально пришел, чтобы сообщить. Решение принято.
— Когда?
— 15 июля.
— Так скоро?
— Штауффенберг, наоборот, считает, что слишком поздно, — возразил Гени.
— А ты что будешь делать?
— Я останусь с Ольбрихтом дожидаться новостей из Волчьего Логова. — Говорил он спокойно, словно рассказывал об обычном рабочем дне. — Потом запустим в действие операцию «Валькирия». Будь начеку.
— За меня не беспокойся, — сказал я, запинаясь. — Буду наготове.
12
Теперь, когда дата стала известна, я чувствовал себя словно узник, приговоренный к смерти, которому сообщили о дне казни. Даже если переворот удастся осуществить — во что я и многие другие участники заговора не верили, хоть и не заявляли об этом вслух, — моя нынешняя жизнь не сможет продолжаться, поскольку наверняка оборвется моя связь с Наталией. Это меня и пугало больше всего: в моем распоряжении оставалось два дня, только два дня рядом с ней…
Тягостными были наши встречи 13 и 14 июля: я изо всех сил старался не выдать своей тревоги, она ни о чем не спрашивала — знала, что все равно ничего не скажу, — и так же, как я, притворялась спокойной и невозмутимой. Мы почти не разговаривали, между нами выросла стена, неодолимое отчуждение. В наших поцелуях не было страсти, скорее привычка, чем желание, а потом мы молча сидели порознь, каждый сам по себе, как два незнакомых попутчика, случайно оказавшихся в одном вагоне. Только поезд наш — мы это знали — вот-вот сойдет с рельсов.
13
Предполагалось, что в назначенный день я должен оставаться в своем кабинете все утро, пока со мной не свяжутся, и тут мне предстояло взять под контроль весь Институт имени кайзера Вильгельма, независимо от согласия или несогласия Гейзенберга. По плану Гитлер будет убит в полдень. Если все пройдет как задумано, к часу или двум переворот будет совершен.
В три часа по-прежнему ничего не происходило. Никакого сообщения, никакого сигнала, никакого предупреждения. Терпение мое иссякало. Наконец в половине четвертого я не выдержал и решился сам позвонить в штаб генерала Ольбрихта. Трубку снял Генрих.
— Невозможно, — лаконично сказал он с заметным разочарованием в голосе. — Целесообразно наметить новую дату, — и положил трубку.
Я почувствовал себя отвратительно. Когда тебя мучает неизвестность, нет ничего хуже, если она сгущается еще больше. Недолго думая я бросился к Наталии.
— Ты с ума сошел! — встретила она меня. — Гени может приехать в любую минуту…
— Не может, — с уверенностью сказал я. — Мы только что разговаривали. Он не освободится по крайней мере до вечера. Наталия впустила меня с большой неохотой.
— Ты скажешь мне наконец, что происходит? Случилось что-то плохое?
— Нет. Пока еще нет.
— Слава богу! — воскликнула она, обессиленно опускаясь в кресло.
Я приблизился и принялся легонько целовать ей лицо: лоб, закрытые веки, брови, уголки губ… Она заплакала. Никогда раньше я не видел ее такой безутешной.
— Тебе плохо? — спросил я, становясь рядом коленями на ковер.
— Да, — ответила она. — Все плохо, Густав. Я беременна.
Вот так, просто, без предисловий. Грустное и горькое признание. При других обстоятельствах я бы спросил, кто отец. Теперь же и так было ясно. Мы оба давно знали, что я стерилен. В своем чреве Наталия носила ребенка моего друга, своего мужа, моего соперника.
— Как долго?
— Я узнала неделю назад или чуть больше.
— Зачем ты сказала мне именно сейчас?
— Прости.
— Простить?
— Да.
— Значит, ты по-прежнему… — Я замолчал. Не было смысла продолжать эту пытку. Все и так предельно ясно.
Я ненавидел ее, ненавидел и обожал. Мне хотелось одновременно жить вместе с Наталией и покончить с собой. В тот момент я был готов совершить тысячу разных поступков, принять тысячу противоречивых решений, однако совершенно бессознательно, движимый обидой, жалостью к самому себе, неспособностью поступиться собственными желаниями, а также под влиянием нахлынувших чувств я поднял Наталию на руки и отнес в спальню.
14
Назначили новую дату переворота: 20 июля. Дальнейших отсрочек и возможностей уже не будет. Повторная осечка неизбежно вызовет серьезные подозрения и приведет к полному провалу. Так что других вариантов не имелось.
Я не мог не пойти на последнее собрание заговорщиков, которое состоялось ночью 18 июля в доме Штауффенберга. Настроение у всех было сумрачное, чуть ли не траурное. Только иногда чья-нибудь остроумная фраза, удачная цитата или полезное наблюдение немного ослабляли напряженность и поднимали дух присутствующих.
Пока полковник и его гости обсуждали мельчайшие детали плана, Генрих затащил меня в соседнюю комнату, чтобы поговорить наедине.
— Могу сообщить тебе об одном необычайном событии, — сказал он. — Густав, я буду отцом!
— Прими мои поздравления, — выдавил я, вяло пожимая ему руку.
— Ты что, не рад за меня?
— Рад, конечно, просто это так неожиданно, — подыскивал я вежливые оправдания. — Особенно теперь. Посмотри, что вокруг творится!
— Генерал Ольбрихт отправляет меня в Париж, завтра же!
— Так тебя здесь не будет, когда?..
— Боюсь, что нет, — сказал он ровным и твердым голосом, не отражавшим никаких эмоций. — Ольбрихт считает, что я лучше всего подхожу для связи с генералом Штюльпнагелем.
— Жаль…
— Может быть, так даже лучше.
Итак, он снова уезжал. Наталия опять будет одна, и я опять буду ей нужен. Сообщение Генриха пробудило во мне надежду.
— Я вас видел.
До меня не сразу дошел смысл его слов.
— Что ты сказал?
— Я видел вас, Густав, — повторил Генрих. — Тебя с Наталией. В тот вечер, когда сорвалась попытка переворота.
— Не понимаю тебя, Гени, это какая-то ошибка. — Меня затрясло.
— Я давно заподозрил, — продолжал он, будто не слыша. — А потом позвонила Марианна, и мне не оставалось ничего другого, как пойти и убедиться.
— Марианна? — вздрогнул я.
— Она очень за тебя волновалась. Сказала, что ты выглядел особенно озабоченным. Что пыталась дозвониться до тебя в институте, но тебя там не было. Для меня это означало одно, Густав. Я сразу понял, какую картину застану дома, и не ошибся.
— Это недоразумение, Генрих, — пытался я тянуть время.
— Теперь это уже не важно, Густав. — Его слова глубоко ранили меня. — При других обстоятельствах я бы тебе шею свернул, дорогой друг, но не сейчас. Прошу только, если тебе каким-то образом удастся выжить, а мне — нет, позаботься о ней. О ней и о моем ребенке. Сделаешь?
— Гени, ради бога…
— Поклянись! — прозвучало как приказ, а не просьба.
— Да, клянусь.
Он не подал мне руки и даже не взглянул. А назавтра уехал поездом в Париж.