— Вот именно, что, если это заговор? — подзадорил я его. — Штарк, конечно, подлец, однако нельзя исключать, что на сей раз говорит правду. В конце концов, Гейзенберг вызывает недоверие не только у меня, лейтенант. — Мне удавалось все сильнее заинтриговать Бэкона. — Общеизвестно, что от него впоследствии отвернулся сам Бор…

— Бор?

— Именно так, лейтенант! Мне неизвестно почему, однако причина должна быть, без всяких сомнений, по-настоящему серьезной! Вам не хотелось бы расспросить об этом самого Вернера?

Фрэнк безмолвствовал. Казалось, он сейчас где-то очень далеко и достучаться до его сознания невозможно…

— О чем ты думаешь? — спросил Бэкон, глядя на Сдержанную и молчаливую Ирену, лежащую поверх простыней в предрассветном сумраке.

Тело женщины напоминало выброшенную волной на песок рыбину, обреченно подставившую свою нежную чешую иссушающим лучам восходящего солнца. Фрэнк провел рукой по ее открытой груди и животу, но она в ответ лишь болезненно содрогнулась, словно оцарапанная острием гарпуна.

— Знаешь, что мне не нравится, Фрэнк? Думаю, напрасно вы пытаетесь втянуть в эту историю Гейзенберга, — сказала она после паузы, чуть приподнимаясь. Ее маленькие розовые груди колыхнулись, будто два спелых яблока на ветке.

— Похоже, тебя это заботит больше, чем меня, — сонно проговорил он и вернулся в прежнее положение, положив голову ей на колени.

— Не понимаю, как ты можешь быть таким легкомысленным! — рассердилась она, поднимая обеими руками его голову со своих ног, будто упавший с дерева перезрелый фрукт. — Ты что, сам не видишь, что после четырех месяцев работы у тебя нет никакого конкретного результата?

— А послание Штарка? — Бэкон тоже приподнялся, чтобы обнять Ирену, но та не позволила.

— Ну конечно, послание! — с издевкой воскликнула она. — Чего стоит это послание! Грош ему цена! И оно совершенно не доказывает вину Гейзенберга… Одни сплошные домыслы.

Лейтенант наконец почувствовал, что ему стала надоедать назойливость подруги. Будь я на его месте, давно бы ее бросил или, по крайней мере, запретил совать нос в мои дела. Однако Бэкон слишком терпеливый, на свою беду.

— Ну хватит, Ирена! — взорвался он. — Лично тебя это никоим образом не касается. Знаю, что ты не доверяешь Густаву, но без его помощи я вообще ничего не добился бы…

— Ты и так ничего не добился, Фрэнк!

— Можешь говорить что угодно, а на мой взгляд, мы достигли большого прогресса…

— Какого же?

— Ты сама слышала мнение Планка, фон Лауэ, Шредингера… Даже если Гейзенберг не тот, за кем мы охотимся, возможно, через него мы скоро выйдем на кого нужно…

— Повторяю, — Ирена встала с постели и начала одеваться, — у тебя нет доказательств. Ваши подозрения — плод собственного воображения.

— Тебе-то что за дело? — отбивался Бэкон. — Куда ты?

— Мне просто жаль твоего времени, вот и все! — воскликнула она. — Мне пора, уже почти семь утра…

— Ирена, ну пожалуйста… У меня хватает проблем и без того, чтобы еще с тобой ссориться.

Она предпочла ничего не ответить. Раздражение исказило ее и без того вечно озабоченное лицо. Бэкону ничего не оставалось, как самому встать и начать одеваться.

Полуденное солнце переливалось в небе белым пятном, будто огромная капля молока. Бэкон, как обычно, явился на встречу точно в назначенный час. Гейзенберг также не заставил себя ждать. Ему все больше действовал на нервы этот простодушный и упрямый американец. Тема сегодняшней беседы оставалась прежней: якобы подготавливаемая Бэконом монография о науке Германии.

— Надеюсь, мой вопрос не покажется вам бестактным, — начал лейтенант. — Почему вы согласились работать в атомной программе рейха? Разве вы не понимали, что могло произойти, обладай Гитлер таким оружием, как атомная бомба?

— Я только занимался научной деятельностью, не более того, профессор Бэкон, — промолвил Гейзенберг ледяным тоном. — Выполняя свои обязанности, я приносил пользу не только родине, но и всему человечеству…

— Каким образом? Поясните, профессор!

— От меня зависело, насколько быстро продвигалась работа по созданию атомной бомбы, — твердо сказал он. — Я бы ни за что не позволил, чтобы оружие такой мощности когда-либо использовалось против мирных людей…

Гейзенберг внезапно замолчал.

— Вы хотите сказать, что готовы были воспрепятствовать успеху собственного проекта?

— Говорю вам, я никогда не позволил бы применить такое оружие на практике, профессор Бэкон, вот и все.

— Даже если бы это было расценено как государственная измена?

— Я ни при каких обстоятельствах не предам мою родину, профессор! — Гейзенберг разозлился не на шутку. — Но и не позволил бы, чтобы миллионы невинных людей погибли по моей вине. А вот вы в Хиросиме и Нагасаки…

— Что ж, лучшая защита — нападение.

— Будем реалистами, профессор Бэкон, — добавил он. — В конечном счете, по моей вине не погиб ни один человек. В то же время мои коллеги в Америке по каким-то соображениям — из чувства патриотизма или с целью избежать большего зла, не мне судить, — сделали так, что погибли миллионы… Так какой смысл теперь предъявлять обвинение мне?

— Я не обвиняю вас, профессор…

— Сколько высококлассных физиков и математиков принимали участие в атомной программе союзников? Сам Эйнштейн одним из первых выступал за создание бомбы… И господин Бор был в их числе, а теперь он смеет осуждать меня!

Очевидно, в этот момент Гейзенберг понял, что начал терять контроль над собой и говорить лишнее. Он замолчал, напрягшись как барабан, пряча негодование за вымученной улыбкой.

— Бор? — с невинным видом переспросил Бэкон. Гейзенберг с секунду поколебался, потом сказал:

— Бор и многие другие…

— Так вы с ним больше не дружите? — не зная жалости, упорствовал Бэкон. — В моем представлении вы всегда были как члены одной семьи…

— По большому счету, мы и есть одна семья, — двусмысленно пробормотал Гейзенберг. — Не перестаю им восхищаться…

— Но вы уже не переписываетесь?

— Нет.

— Давно? С начала войны?

— Приблизительно… С нашей последней встречи в Копенгагене. Бэкон почуял, что запахло жареным.

— А что тогда случилось, профессор, можно спросить?

— Я предпочел бы не говорить об этом, — неприязненно прорычал Гейзенберг. — Это мое личное дело и ничего общего с вашей монографией не имеет!

— Обеспокоенность Бора можно понять, — как ни в чем не бывало продолжал Бэкон. — Оккупация Дании Германией… В такой ситуации у него, естественно, возникло чувство обиды…

— Возможно, так оно и было…

— Когда вы в последний раз приезжали в Копенгаген?

— В 1941-M.

— И вы воспользовались оказией, чтобы встретиться с Бором…

— Конечно.

— О чем говорили?

— О войне, профессор Бэкон. О физике, само собой. Это была очень короткая встреча.

— И с тех пор вы больше не общались…

— К сожалению, именно так. — Гейзенберг принялся барабанить пальцами по крышке письменного стола. — Это все, что вас интересует?

— Да, профессор. Пока… — добавил Бэкон, опасаясь, что его слова звучат слишком многозначительно.

— Надеюсь, что был вам полезен… — попрощался Вернер. Его руки заметно дрожали…

Всем нам, немецким физикам, после войны постоянно приходилось отвечать на один вопрос: Почему?

— Вы работали в рамках немецкой научной программы, связанной с созданием новых вооружений? — Да.

— Вы знали, что ваша работа может способствовать созданию новой бомбы? — Да.

— Вы осознавали, какие последствия может повлечь применение нацистским режимом подобного оружия? — Да.

— По вашим словам, вы всегда проявляли несогласие с политикой нацистов и не являлись членом их партии? — Да.

— В таком случае, почему вы сотрудничали с ними? — Ответить на этот вопрос, как можно догадаться, было не так просто. Мне, как жертве режима, не приходилось особенно ломать голову, отыскивая убедительное объяснение: муки, принятые в тюрьмах, служили достаточным доказательством моего раскаяния. Но другие, вроде Гейзенберга, всячески изворачивались, нуждаясь в более изощренном оправдании. «Я работал потому, что получил указание, — неоднократно заявлял Вернер по окончании войны и даже гораздо позже, когда с него требовали отчета о своих действиях. — Правительство выдвинуло официальный лозунг: „Используем физику для войны!“ Мы же от него отказались и переделали в свой: 'Используем войну для физики!'»