Вдали послышались выстрелы. У Пэша мелькнула мысль, что стреляют снайперы. В любом случае рассуждать было некогда. Он велел Гейзенбергу поспешить, собрать кое-какие личные вещи и приказал Бэкону отвести арестованного в бронеавтомобиль. Обстановка диктовала необходимость немедленно доставить ученого в Кохель, где он будет в большей безопасности.

Сидя напротив ученого, Бэкон искал предлога, чтобы заговорить, но не находил слов. Как выразить свои чувства от встречи с физиком, чьи работы он знал так хорошо с юношеского возраста, кем восхищался всю жизнь? Ему казалось, что обстоятельства делали подобные выcказывания неуместными. Вокруг в развалинах простиралась Бавария, родина Гейзенберга, и тут вдруг приставания с разговорами о науке! Ощущая чуть ли не вину, Бэкон избегал встречаться с ученым взглядом, Так прошло несколько минут, пока Гейзенберг сам не начал беседу.

— Полагаю, разыскать меня было не просто? — спросил он по-английски тоном, преисполненным достоинства.

— Да, нам пришлось нелегко, — ответил Бэкон по-немецки.

— О-о! — выразил удивление Гейзенберг, но как-то равнодушно. — Немецкому научились в армии? Машину тряхнуло на кочке.

— Нет, сэр. В Принстонском университете.

— В Принстонском? — переспросил Гейзенберг. — Что изучали? Бэкон предпочел сказать неправду.

— Экономику, — выпалил он первое, что пришло в голову. После некоторого молчания Гейзенберг снова заговорил.

— Красивый город… Я имею в виду Принстон. Бывал там… Участвовал в научных конференциях, как понимаете.

— Когда вы в последний раз приезжали в Соединенные Штаты?

— В тридцать девятом, перед войной… — Он замолк, словно вспоминая прошлое. —Всего шесть лет прошло, а кажется — целая вечность, нетакли? А знаете, я ведь неоднократно собирался переехать жить в вашу страну.

Ну, это уж слишком, подумал Бэкон, но, не желая показаться грубым, после короткой паузы сказал только:

— Что ж не переехали?

Гейзенберг помолчал. Потом пригладил волосы и сплел перед собой пальцы рук, покрытых белой и нежной, как у женщины, кожей, словно стараясь этим жестом сделать свое объяснение более понятным.

— Знаете, повсюду в мире вы можете выпить пива — хорошего, плохого, темного, горького, даже перченого, какого угодно. И все же баварское пиво — самое вкусное, оно нравится всем! Однако, если вообразить, что баварское пиво вдруг испортилось, стало хуже, чем, скажем, бельгийское или голландское, мы должны попытаться сделать его лучше. И если политики наносят вред экономике страны, мы также должны каждый день бороться за то, чтобы исправить положение. Понимаете?

— Думаю, что да, — неуверенно произнес Бэкон.

На самом деле он не понимал. То есть ему были понятны такие категории, как национализм, любовь к отчизне, однако он считал недопустимым, чтобы человек работал — добровольно! — на шайку злодеев, преступников; чтобы кто-то направил свой разум, свои знания во вред — именно во вред! — родной стране и всему человечеству и ни на минуту не задумался о нравственной стороне своих действий. Да, Бэкон восхищался Гейзенбергом как ученым, но одновременно презирал его за бездумное безразличие, с каким он пошел на службу к Гитлеру. А пришедшее на ум воспоминание о заживо сожженных в газовой камере родителях Гаудсмита развеяло малейшие зачатки жалости к Гейзенбергу.

На следующий день Гейзенберг и Бэкон прибыли на передовой южный пост миссии Alsos в Гейдельберге. Город одного из старейших и наиболее уважаемых в мире университетов показался лейтенанту мрачным и угрожающим. Блики на речной глади Неккара болезненно кололи глаза, знаменитый древний замок неприветливо взирал своими окнами с высоты одного из довлеющих над местностью холмов. Позади настороженно застыл сплошной темной стеной лес. Как верна мысль, подумалось Бэкону, что природа по сути нейтральна и выглядит красивой или отталкивающей в зависимости от настроения наблюдателя.

В помещении миссии прибывших встретил Гаудсмит. Он холодно поздоровался с Гейзенбергом; тот, в свою очередь, с полным безразличием воспринимал все происходящее и потому казался надменным и гордым. Гаудсмит поблагодарил Бэкона за выполненное задание и повел Гейзенберга на допрос, длившийся несколько часов. До этого оба встречались в последний раз в университете Энн-Арбор штата Мичиган в ходе визита немецкого ученого в США накануне войны. Их разделяло не только время — несуществующее измерение, созданное человеческим разумом, — но также нравственная пропасть между совершившим преступление и несущим возмездие, между подсудимым и судьей, между человеком, которого предал друг, и тем самым бывшим другом, который, весьма вероятно, чувствует себя предателем. Бэкон не присутствовал на их встрече, но к концу этого долгого дня, за ужином, Гаудсмит не удержался и кое-что рассказал ему о пленнике.

— Предложил ему работать вместе, уехать в Соединенные Штаты. — В его голосе звучала горечь; Гаудсмит вспомнил, как еще тогда, в Энн-Арбор, делал нынешнему пленнику точно такое же предложение. — И знаете, что он мне ответил, лейтенант?

— Нет, сэр.

— Напустил на себя всю свою немецкую спесь и говорит: «Не хочу уезжать. Я нужен Германии». — Гаудсмит поднял к лицу руку и устало закрыл ею глаза. — «Я нужен Германии»! Невероятно!

На следующий день Гаудсмит передал всех десятерых арестованных — Багге, Дибнера, Герлаха, Гана, Гартека, Коршинга, фон Лауэ, фон Вайцзеккера, Вирца и Гейзенберга — американской военной администрации. Миссия Alsos завершилась. Пленников поместили в лагерь для интернированных «Дастбин» неподалеку от Версаля.

С этого момента лейтенант Бэкон потерял их из виду, но позже до него дошли сведения, что при содействии шотландского физика Р. В. Джонса, бывшего профессора философии естественных наук Абердин-ского университета, ставшего начальником секретной службы генштаба британских ВВС, через несколько месяцев пребывания в лагере немецких ученых перевели в Фарм-холл, загородную усадьбу вблизи Годманчестера, принадлежавшую разведслужбе Великобритании «МИ-6». Там они оставались до конца года и там же из газет и радиопередач Би-би-си узнали о первой атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму 6 августа 1945 года Впоследствии Гаудсмит сообщил Бэкону в письме, что, услышав новость, Вальтер Герлах, который был руководителем атомной программы нацистов, заперся в своей комнате и всю ночь проплакал, будто проигравший решающую битву полководец.

Р. В. Джонс заранее позаботился о том, чтобы установить звукозаписывающую аппаратуру в помещениях Фарм-холла, предназначенных для проживания в заключении десяти немецких физиков, и все их личные разговоры стали известны британской разведке.

В ответ на просьбу Бэкона о помощи в поисках Клингзора Гаудсмит отослал в комендатуру американской оккупационной зоны в Нюрнберге некоторые звукозаписи из Фарм-холла. В них, по мнению Гаудсмита, мог отыскаться какой-нибудь след, ведущий к Клингзору.

Внимательно перечитав копию звукозаписи, Бэкон с разочарованием отметил, что в ней ни разу не прозвучала прямая ссылка на Клингзора, предполагаемого помощника Гитлера по вопросам науки. Немного поостыв, Бэкон принялся изучать текст документа с большей тщательностью:

6 августа 1945 г. Несколько часов спустя после сообщения Би-би-си о ядерной бомбардировке Хиросимы.

Если американцы сделали урановую бомбу, то все вы — второсортные ученые.

Проблема не в технических знаниях, а в том, как проводились наши исследования. В Германии политика погубила науку.

Мы только подчинялись приказам, зависели от более широкого плана, разработанного без нашего участия. План, план… Просто нам с самого начала следовало сосредоточиться на одной задаче! Единственный вопрос, который сейчас имеет значение — почему нас постигла неудача?

Наша программа была одной из многих… Он считал ее не самой важной, отказывал нам в обеспечении ресурсами…

Что могло быть важнее?

Вот как раз для него первостепенное значение имели сумасбродные, неосуществимые идеи, несбыточные мечтания… После них нам доставались крохи, которых хватало лишь на исследования в минимальном объеме. Reichsforschungsrat все деньги направлял на всякий псевдонаучный вздор… Взять, к примеру, Ahnenerbe.