«Гордость ему не даёт согласиться», — подумал Маноло. И гордость же не позволяла ему самому настаивать. Он был уверен, что им не будут довольны, что он никогда не станет тем, чего от него ждут. Но сказать такое он не мог никому.

В этот вечер он гулял один вдоль Гвадалквивира. Он больше не мог ни учиться, ни думать о чём-то другом. Теперь его беспокоил уже не страх, а неверие в то, что он сможет сразиться с быком хотя бы на приемлемом уровне. Гуляя вдоль чёрной реки, он думал о том, что прочитал об отце. Получалось, что отец был одержим корридой и не хотел в жизни ничего, кроме как противостоять быку. Смог бы кто-нибудь, задумался Маноло, заставить отца стать кем-то, кем он не хотел быть? Но, возразил он самому себе, отца даже не интересовала fiesta brava, пока он не встал против первого быка. Почему же он столь успешно сражался в первый раз, а ты, Маноло, так уверен, что не сумеешь?

Ворота кладбища были закрыты, и все же при свете луны он разглядел памятник отцу. Он долго стоял, глядя на него и пытаясь найти ответ. Когда ему это удалось и он понял, что вся разница — в предсказании цыганки, холодок пробежал у него по спине.

В последний вечер он почти не ужинал, только немного поел, чтобы мама не волновалась. Она не упоминала о тьенте, сидела тихонько и ела, не глядя на него. Это ему нравилось, очень нравилось, что она не говорила о завтрашнем дне и на него не смотрела. Ещё ему нравилось, как она горда и спокойна. И вообще он просто знал, что у него замечательная мама.

— Пойдем погуляем, — предложил ей Маноло после ужина.

Она тут же поднялась к себе и вернулась с чёрной мантильей[14]. Её иссиня-чёрные волосы сделались ещё темнее, а лицо, бледное даже летом, было очень белым и очень красивым. Маноло был горд идти с ней рядом. Они пошли к реке, а потом повернули направо, спиной к кладбищу.

— Расскажи мне про отца, — попросил он.

Некоторое время она молчала.

— Очень усталый он был человек, — она говорила с сильным андалузским акцентом. — Никогда не жаловался, но усталый был всегда в те последние два года. Слишком много от него требовали, всё больше и больше. И никто не был разочарован. Он отдавал и отдавал. Каждый раз предполагалось, что он будет лучше, чем в предыдущий. Оттого-то, что он стремился никого не разочаровать, он так и уставал. Очень часто в те два последних года я недоумевала, как же он может продолжать. Из города в город, от битвы к битве, когда почти не спит и не ест.

Хуже всего было летом. Жара изматывала его больше, чем недостаток сна. Знаешь, Маноло, я думаю, твой отец был счастлив, когда понял, что умирает. Я была там за несколько минут до конца. Он посмотрел на меня и узнал. Он ни разу не потерял сознания. Так вот, он взглянул на меня и сказал: «Как хорошо отдохнуть!» Он улыбался, и даже умер спокойно, а его глаза, печальные, никогда не улыбавшиеся глаза, наконец-то улыбались.

Он всегда ждал зимы. В первый год после свадьбы, до твоего рождения, целая зима была нашей. Он собирался сражаться на двух благотворительных боях, но был простужен и не мог встать. Я помню, как он болел и как радовался оттого, что болен. Нет, он хотел быть тореро, всегда хотел! Это было у него в крови. Но зимой он любил отдыхать. К марту ему не терпелось сражаться вновь, но целых три или даже четыре месяца он был счастлив, что не работает.

На следующую зиму все изменилось. Он уехал в Южную Америку, в Мексику, Колумбию, Венесуэлу и не помню уж, куда ещё. Ту зиму и все последующие он провёл в разъездах. У него почти не оставалось времени отдохнуть.

— А он когда-нибудь, — спросил Маноло, — хотел забросить корриду ?

— О, да! — ответила она с улыбкой. — Каждый год. Только пройдёт октябрь — он грозится всё бросить. Но так и не бросил. Иные прерывались на год-другой, а иногда и не возвращались. Но он сражался год за годом десять лет подряд. Странно выходит! Твоему отцу было только двадцать два, когда он погиб. Да, странно… Наши юноши в таком возрасте едва начинают жить.

Лунный серп высоко на небе отражался в тёмной воде. Дул мягкий ветерок, и воздух был напоён весенним теплом.

— Завтра будет замечательный день, — тихо сказала мама. — Почти безветренный и солнечный. Солнце, чистое небо и никакого ветра.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — ответила она.

Он и сам понимал, почему она так уверена. Она молилась именно о такой погоде. Особенно о том, чтоб не было ветра. И Маноло был уверен в её правоте — он тоже об этом молился.

— Слушай, Маноло, — она положила руку ему на плечо, — забавно у нас с тобой получается. Обоим нам твой отец никогда не даст покоя. Неважно, что мы делаем и говорим, неважно, кто мы, — мы часть его. И знаешь, что ещё? Это вовсе не так уж плохо. Скорее, замечательно. Ведь твой отец был хорошим человеком. Благородным. Гордым. Он никогда не сделал бы того, чего на самом деле не хотел. Я сказала, публика ожидала от него, что он всякий раз будет лучше и великолепнее противостоять быку, и это правда; но он и сам хотел того же. Публика не заставляла его делать что-либо, что он не хотел сам. Он желал этого. Желал быть тореро, желал той жизни, которую прожил, всю её, до конца. С тем последним быком он знал, что нельзя было сразу переходить к закалыванию. Он знал, что бык пропорет его. Он очень хорошо это знал, никому не надо было что-то объяснять ему. Но он хотел убить его единственным способом, который считал достойным, без малейших уступок. Этим и был велик твой отец: своим желанием делать то, что делал. Всё это было для него, прежде всего для него самого.

Они повернули обратно и тихо пошли домой. Рука мамы всё ещё покоилась на его плече. Они были почти одного роста, но она казалась ему гораздо меньше. Маленькой и нуждающейся в поддержке, несмотря на всю её силу.

В ту ночь он не мог уснуть. За ним зайдут в восемь. Он не станет завтракать, не потому, что кто-то не велел, а потому, что знал: тореро сражается на голодный желудок. Он считал, что лучше бы всего проспать, сколько возможно, а не размышлять. Но запретить себе думать, лежа в темноте, у него не получалось. Он думал о том, что рассказала мама, и о том, как всё будет завтра. Наконец он принялся повторять молитвы, надеясь, что это его убаюкает. А потом, поскольку так относиться к молитве вообще-то грешно, он встал и опустился на колени перед образом Богоматери Доброй Надежды.

"Я хотел прийти в Твою церковь. Я хотел отдать Тебе что-нибудь. Но сейчас слишком поздно. Сейчас я должен просить Тебя о чуде, не давая взамен ничего. Дай мне быть смелым, — молился он, глядя на прекрасный лик Богоматери, — а если бы… Ты ведь можешь мне помочь, хоть немножко… Не дай мне выказать страх. Не дай показать, что я боюсь. Они так долго ждали. Они были так терпеливы и добры ко мне и к маме. Если меня ранит, если я останусь хромым, они позаботятся, чтобы мне не пришлось побираться по улицам. Получается, я должен им за будущее столько же, сколько за прошлое.

Это ничего, если у меня не будет руки или ноги. Но сделай так, чтобы они не отвернулись от меня с презрением. Я должен быть храбрым для них и для мамы, даже не столько для отца. Он бы не обиделся, если бы я не довёл это до конца, он ведь знал бы, что я нисколько не хочу становиться тореро. Будь он жив, он мог бы даже спрятать меня от них. Мама не может. А вот Ты можешь всё. Они думают — я мужчина, а Ты можешь меня мужчиной сделать.

Пусть бык для меня будет маленьким, а для них — очень большим. Не дай ему ненавидеть, пусть он думает, что я с ним просто играю. Если можно, пожалуйста, не дай им заставить меня его убить. Вот если б Ты устроила так, дорогая Матерь Божия, чтоб меня ранило прежде, чем надо будет убивать! Или пусть бык будет так отважен, что его оставят в покое. Так отважен, что ему позволят жить.