Маноло хотелось сказать, что с ним-то всё совсем по-другому. Но он знал, что это бесполезно — ему даже не поверят. Был бы Хуан его братом! Тогда от него самого никто бы не ждал, что он станет таким, как отец. Этого ждали бы от другого.

На следующий день после того, как они с Хуаном залезли на бычью арену, Маноло решил, что больше не будет пытаться сразиться с быком. Будет так, как и хотят все: на ферме это случится впервые. Но он не мог забыть, как удивительно хорош и удивительно смел был Хуан, и как трусливо вёл себя он сам. И о своём обещании он тоже не забыл.

Назавтра он отправился в кафе, где всегда сидели шестеро мужчин, чтобы поговорить с ними о Хуане.

— Маноло, — приветствовал его один из них, — хорошо, что ты не был на вчерашнем, с позволения сказать, сражении.

— Великолепного основательно задело рогом, — добавил другой.

Но не из-за Хуана. В этом Маноло был убеждён. Настолько долго Хуан с быком не сражался.

— Когда это случилось? — спросил он.

— При первом выпаде.

— Он попробовал одну глупость: пропускал быка мимо себя, стоя на коленях, да ещё слишком близко к загородке. Бык просто впечатался в него. Его ослепил свет и сбил с толку шум. А парень был слишком близко, непростительно близко к воротам.

— Мы как раз собирались зайти к нему. Идём с нами.

По пути к дому юноши, угодившего на рога, Маноло слушал, как может ранить бык.

— Рога входят чисто. Если б они ещё так же выходили! Но человек, или бык, или оба в это время двигаются, поэтому раны так опасны.

— Рог рвёт тело, раздирая мускулы.

— И всегда есть опасность подхватить какую-нибудь заразу. Рог грязный, и до пенициллина почти всегда заканчивалось ампутацией или смертью.

— Что касается матадоров, пенициллин — величайшее изобретение человека.

— Бедняги! Если кого боднут в маленьком городке, там вечно нет доктора.

— А там-то обычно и бодают.

— Даже здесь, в Арканхело, один только доктор возьмётся за раны от рогов. Да и тот стареет. Не станет его — и, может быть, не останется никого, кто бы в них разбирался.

— Если уж придётся попасться на рога, постарайся, чтоб это было в Мадриде.

— В Мадриде-то дюжина докторов.

— Я как-то знавал одного, что на корридах разбогател. А потом, в один прекрасный день, собрал свои деньги и напечатал миллион листовок. Называется «Остановите национальное самоубийство!»

Раньше мужчины никогда не говорили о том, сколько боли достается тореро. И Маноло никогда прежде о ней не задумывался. Сейчас, прислушиваясь к их словам, он подумал, что бояться будет не смерти, а боли.

Великолепный, лежавший среди подушек, белых, как его лицо, выглядел лет на восемнадцать. Что Маноло заметил сразу, так это губы. Они были бледными, но он их явно кусал. Капельки крови отмечали место, где они прокушены. Маноло понял без слов, что юноша очень мучается.

Когда они вошли в комнату, Великолепный попытался закрыть окровавленные губы рукой. Он почти не говорил, сказал только, что чувствует себя неплохо. Когда же он отвернулся, то стал смотреть не в окно, а на стену, где ничего не было, кроме пятна. А когда повернулся снова, на губах были свежие капли крови.

— Да, опозорился я основательно, — сказал юноша, пытаясь улыбнуться.

— Ты не так долго там был, — отозвался один из мужчин, — чтоб мы это оценили.

— Жуть что такое, — настаивал Великолепный, стараясь не заплакать.

— Может, вышло бы и очень даже ничего. Бычок-то хороший. Ты был слишком смел, а иногда это глупо. Смелость матадора — она ведь не в безрассудстве, а в стойкости.

В комнату вошла мать, крупная женщина с сильными руками и словно высеченным из скалы лицом.

— Скоро доктор придёт, — сказала она, не глядя на мужчин, но внимательно всматриваясь в сына. Она ждала, что он отзовётся. Тот молчал.

— Разве он тебя не смотрел? — поинтересовался один из мужчин.

Юноша застонал и закашлялся, чтобы скрыть боль.

— Его нет в городе, — объяснила мать, впервые посмотрев на мужчин обвиняющим взглядом.

— Но цирюльник-то о тебе позаботился в медпункте? — выспрашивал мужчина.

— Да, — ответил юноша. — Он сделал всё, что мог.

— Цирюльник — это всего лишь цирюльник, — отрезала мать и вышла из комнаты.

— Ему очень больно, — тихонько сказал Маноло один из мужчин. — Он не подаёт виду, но боли у него сильные.

— Сразу после того, как боднут, больно не бывает, — добавил другой. — Но уж как начнет болеть — это надолго.

Снаружи послышались шаги. Они медленно приближались к двери. Доктор был стар. Он волочил ноги, идя от двери к кровати больного. Вид у него был изнурённый и безучастный. Седая прядь упала на морщинистый лоб, когда он склонился к юноше.

— Ну, как ты? — он улыбнулся и провёл рукой по его лбу. С мужчинами доктор не поздоровался, а Маноло, кажется, и не заметил.

— Цирюльник всё почистил и перевязал, — слабым голосом сказал тот, приподнимаясь на локте и падая обратно на подушки.

Мужчины двинулись к двери.

— Останьтесь, — велел, не глядя, доктор, снимая с постели лёгкое одеяло и шаря в чемоданчике в поисках ножниц. — Я хочу, чтобы сын Оливара посмотрел, как выглядит такая рана. Подойди сюда, — приказал он, и Маноло подошёл ближе. Сердце у него громко билось. — Смотри!

Доктор разрезал повязку и бинты и отвёл их в стороны. Неровный разрыв, похожий на язык пламени, в фут длиной и несколько дюймов глубиной, проходил прямо от колена по бедру вверх. От взгляда на него у Маноло перехватило дыхание.

— Нагнись и посмотри, — продолжал доктор. — Вот это — сгустки крови. Все эти семь оттенков красного — мясо. Мускулы — лиловые. Рана всегда уже там, где входит рог, и шире там, где он выходит. Красота, а не рана!

Маноло отшатнулся; его тошнило. Но голос доктора вернул его к действительности, и звучал он так уверенно и прозаично, что тошнота прошла.

— Мне понадобится твоя помощь, — сказал доктор, всё ещё разглядывая рану, но не прикасаясь к ней. — Хороший, чистый разрыв. Цирюльник хорошо всё проделал. Грязь он удалил, омертвевшие ткани вырезал.

Когда он шёл к умывальнику, ноги у него не дрожали. Он старательно вымыл руки.

Потом положил на тумбочку стерильное полотенце, вынул из чемоданчика инструменты, положил их на полотенце, достал упаковку марлевых бинтов и положил их рядом.

— Подай мне вон те перчатки, — велел он, показывая на пару резиновых перчаток в полиэтиленовом пакете. — Поглядим, какой из тебя санитар, — добавил он. — Открой пакет, не прикасаясь к перчаткам, и подай их мне.

Маноло так и сделал.

Он заворожённо смотрел, как руки доктора уверенно двигались в ране, обследуя её изнутри.

— Рог не задел бедренную кость, — сообщил доктор. — Повезло парню. Сейчас, — объяснил он, обращаясь к Маноло, — я ищу инородные тела: грязь, обломки рога или омертвевшие ткани. Но, как я уже сказал, цирюльник очень хорошо поработал, извлекая всё это из раны. Опасности заражения нет.

С каждым словом и каждым жестом Маноло всё больше восхищался доктором. С подушки не доносилось ни звука. Доктор мягко отвёл глаза от своей работы.

— Он потерял сознание, — сказал он с улыбкой. — Достань пузырёк с нашатырным спиртом, — он кивнул на чемоданчик, — и немного ваты. Ватку намочи и поднеси ему к носу.

Маноло опять подчинился. Когда он открыл пузырёк, сильный запах нашатыря ударил ему в нос и распространился по всей комнате. Он наклонился к юноше и провел ваткой именно там, где надо. Тот закашлялся и отдёрнул голову.

— Хорошо, — отозвался наблюдавший за этим доктор, — шока у него нет. Просто потерял сознание от боли. С ним всё будет в порядке. Удачная оказалась рана. — Его затянутые в перчатки руки указывали на ровную линию разорванной плоти. — Лучшей и пожелать нельзя, если уж обязательно хочешь калечиться. Плохие — это те, где разрывы под разными углами. С такими сплошная морока, они опасны. Но только не подумай, что вот это — пустяки. Это расплата за глупость. И не бычью, а человеческую. Зверя на арену гонят, а человек идёт туда сам.