Этот Борковицкий лес немного напоминал ту чащу, к которой он привык в стране Толанди. Но и здесь его поражала мертвенность, будто природа переживала обморочное состояние.

Он шел, время от времени ощупывая свой тотемный знак, хранившийся как талисман у него на груди На знаке, вырезанном из твердого корневища можжевельника, была изображена Сова – покровительница его рода. Чувствуя под рукой прямоугольный кусочек дерева, он успокаивался. В такие моменты казалось, что рядом с ним идут по лесу друзья – Неистовая Рысь и дорогой брат Танто.

Перед отъездом в Европу Станислав положил в мешочек из оленьей кожи уголек из потухшего костра плоский пестрый камешек с отмели Макензи, несколько крупинок золота, найденных в ручье Золотого Бобра, и подаренную сестрой Тинагет палочку искристого горного хрусталя. На память о земле отцов и о детстве. Никто не знал, что хранится в оленьем мешочке у него на груди. Даже мать.

Мешочек пропал во время ареста. Гестаповцы сорвали его с шеи, когда он лежал без сознания. Чудом уцелел тотемный знак, завалившись между поясом и рубашкой. Теперь только этот кусочек дерева связывал его с прошлым. Маленький темный кусочек можжевельника на тонком ремешке.

…Часа через два Станислав заметил, что Ян стал уставать. Он то наклонялся и начинал искать что-то на земле, то присаживался, снимал ботинок и начинал вытряхивать из него хвою. Иногда просто отставал, и тогда Станислав сдерживал шаг, чтобы он мог его нагнать. Наконец Ян сел на поваленный ветром ствол сосны и умоляюще посмотрел на Станислава:

– Не могу больше… Передохнем.

Станислав присел рядом, посмотрел на его ноги.

– Ты неправильно ходишь, Ян, Ты ходишь, как все белые. Твой шаг – это шаг близкой дороги.

– Разве есть еще какой-нибудь шаг?

– Есть шаг дальней дороги. Таким шагом можно идти не уставая от вечерней до утренней зари. Смотри.

Станислав встал и сделал несколько шагов.

– Вот так.

– Честное слово, ничего не понимаю.

– Смотри еще. Обычно люди ходят вот так, слегка расставляя ступни в стороны. Когда так идешь, тяжесть тела приходится на большой палец – и он быстро устает. А за ним устает вся нога, потому что большой палец – ее хозяин. Надо, чтобы большой палец не уставал. Для этого немного поворачиваешь ступню не наружу, а внутрь, чтобы во время шага упор был на все пальцы. Идти надо короткими шагами. Нога должна как бы скользить над землей, не напрягаясь. Ступня должна опускаться на землю мягко и всей поверхностью. Попробуй.

Ян попробовал.

– Не расставляй широко ноги. Надо, чтобы следы оставались одной цепочкой, а не двумя.

Ян сделал несколько шагов, пошатнулся и чуть не упал.

– Привыкнешь, – сказал Станислав. – Сначала все время думай, как ставить ноги. Потом будет получаться само собой.

Он пропустил вперед Яна, и они пошли, подгоняемые северо-восточным ветром.

Но через десять минут поляк снова остановился и провел ладонью по лбу. Лицо его побледнело.

– Что? – спросил Станислав.

– Голова… Это, наверное, от голода. Я не ел уже два дня.

Станислав тоже не ел два дня, но голод не мучил его. Он чувствовал нарастающую слабость и вялость, но желание уйти подальше от железной дороги пересиливало все. Он давно привык подавлять в себе чувства холода, голода и усталости. Так воспитывал его Дикий Зверь. В лагере Молодых Волков считалось позорным показать, что ты голоден, замерз или устал. Еще когда им, ути, малышам без всяких имен, было по шесть лет, Овасес дал каждому по три боевые стрелы и отправил на охоту. Он начертил на песке излучину реки Лиард, Скалу Скачущего Оленя, лагерь Мугикоонс-Сит и сказал;

– Вы переправитесь через реку у Больших Камней и пойдете на восход. Через два полета стрелы повернете на север и углубитесь в чащу. И пусть поможет вам Нана-Бошо на вашей тропе! Вы придете сюда, когда солнце погаснет на рогах Скачущего Оленя. Я все сказал!

Это была первая в жизни охота, и четыре шестилетних мальчика отнеслись к походу со всей серьезностью, на какую были способны.

Они переплыли Лиард, привязав одежду и луки к головам, как это делают воины. Они почти не разговаривали между собой, стараясь как можно больше увидеть по сторонам. Они старались читать следы так. как учил Овасес. Несколько раз на глаза им попадались тропинки кроликов, и однажды они увидели помет лося. Они молились Духу Животных, чтобы он послал им из своего царства хотя бы маленькую серую белку, но Нана-Бошо остался глух к их просьбам. Чаща молчала. Весь длинный день они проходили по левому берегу Лиарда, настораживаясь при каждом треске сучка, при каждом шорохе, но стрелы ни разу не покинули их колчанов. И когда рога Скачущего Оленя стали сначала золотыми, а потом серыми, как погасшие уголья, они, не глядя друг на друга, возвратились в лагерь и робко остановились у шатра Овасеса.

Старик не выходил долго, хотя они знали, что он их давно увидел. А когда вышел, лицо его было неподвижным и глаза смотрели мимо них, на другой берег реки.

Он стоял и молчал так несколько долгих-долгих минут. И они стояли и виновато молчали.

Потом они услышали его голос:

– Вы ничего не добыли, значит, вы не будете есть. Завтра утром вы снова пойдете той тропой, и если ничего не добудете, то не будете есть. И если послезавтра тоже ничего не добудете, тоже не будете есть. Я сказал.

И ушел в типи.

На третий день они подстрелили козленка и, по обычаю, преподнесли Овасесу жареное сердце.

Старик был серьезен и равнодушен. Он вынул из ножен свой охотничий нож, разделил сердце на четыре части и жестом предложил мальчикам взять по куску!

– Ешьте. Я доволен.

Они могли мигом съесть всего козленка, но взяли по кусочку мяса не торопясь. Нельзя было показать, как они голодны. Нужно было делать вид, что главное для охотников не еда, а удача.

Так воспитывал их Овасес, старый добрый Овасес, прихрамывающий на левую ногу. О Великий Дух, как недавно и как давно это было!

А здесь пустые леса. Только мелкие птицы в них, и нет даже змей. И желуди здесь горькие, как кора ивы. Бедные леса непонятной земли…

Если бы у него был лук, можно было бы настрелять маленьких птиц, похожих на соек. Но лука нет. И ножа нет. Нет ничего, кроме рук, ног и глаз.

Он еще раз оглядел лес. Задержал взгляд на кустах с листьями, похожими на ухо медведя. Сверху листья матово зеленели, снизу покрыты светлым пушком. Он видел такие кусты в лесах Макензи. Осенью они рождали орехи, у которых сладкая мякоть. Иногда женщины собирали эти орехи и давали их детям как лакомство, когда не находилось ничего лучшего.

Станислав подошел к кусту и нагнул ветку. Он сразу нашел несколько орехов, но таких маленьких, что они не утолили бы голода даже четырехлетнего ути. Обшарив несколько кустов, он собрал пригоршню орехов и протянул Яну:

– Ешь.

О, если бы лук, хотя бы самый маленький, такой, из которого учат стрелять детей!

Поляк с жадностью принялся за орехи.

Они обобрали несколько кустов. Приглушив голод, легли на землю.

– Как ты попал к нам, в Польшу? – спросил Ян. – Чего тебе надо было в Европе?

Станислав ответил не сразу. Он долго думал, как лучше объяснить поляку, что произошло с ним за последние два года.

– Надо большое время и много слов, чтобы ты понял. Я не умею говорить долго.

– Давай в нескольких словах, – сказал Ян. – Ты же неплохо знаешь польский.

Станислав снова задумался. Он словно выбирал из памяти главное, самое существенное.

– Моя мать была из вашей страны.

Ян приподнялся на локте.

– Что? Ты хочешь сказать, что твоя мать – полька?

– Да. Моя мать – белая женщина. Она одной с тобой крови.

– Так значит ты – не чистый индеец? Метис?

– Нет. Я – шауни. У меня кровь отца.

Станислава остановилась на берегу замерзшего ручья.

Снег продолжал валить крупными хлопьями, засыпая весь мир. Ничего не было видно в десяти шагах. На мутном сером фоне белыми точками мелькали снежинки. Иногда, вместо того чтобы падать вниз, они летели вверх, подхваченные порывами ветра. Тысячи иголок покалывали лицо. Кожа на щеках стягивалась от морозного жара. Пальцев на ногах она уже не чувствовала. Заячьи чулки, подаренные старухой чукчанкой в поселке, вытерлись и не держали тепла. Нерпичья шкурка, которой были подшиты торбаса, стала тонкой, как лист бумаги. В кухлянке появились дыры, через которые жестоко жалил холод. И всего только три юколы в мешочке, который она несла на плече. Три сушеные рыбины длиной в две ладони каждая, вкусом напоминающие старую кожу.