Больше всего это напоминало греческий панкратион. По крайней мере, примерно так Савинов и представлял его, читая книжки, ссылавшиеся на античных авторов. Правда, здесь все было более корректно и бескровно. Ни выбитых зубов, ни сломанных конечностей… Борьба тем временем завершилась ничьей. Поединщики поднялись с земли и обнялись. Им тут же поднесли ковш с каким-то питьем, и они с удовольствием к нему приложились.
Почему-то все увиденное настроило Сашку на философский лад. Он присел в тени парапета прямо на доски настила и с наслаждением вытянул ноги. Подумалось, что ослаб он капитально. А ведь провалялся в постели всего две недели, не больше. Неясно, чем там его лечили, но раны заживали на удивление быстро. Может, конечно, свежий воздух, хорошее питание… Ну, ослаб, так ведь кровопотеря-то была – о-го-го! И плюс эти метания между миров. Нагрузка на психику сокрушительная. Одно время Савинов даже боялся спать: вдруг снова потащит? Но самое паршивое было в том, что ему действительно хотелось туда, на Ту войну. Не оставляла мысль, что он просто сбежал сюда, как в санаторий… Хотя хорош курорт, где тебя всю дорогу пытаются проткнуть острыми металлическими предметами!
Вернуться и продолжить сражаться с фашистами требовал долг. Хоть Ангус и утверждал, что наши победят… Но когда? И какой ценой? В сводках этого не писали, но Савинов знал, что его уникальный боевой счет в двадцать два сбитых самолета для немецких пилотов – рядовой результат. Что у них есть летчики, личный счет которых приближается к сотне.[71] Он сам видел отметки побед на килях их «Мессершмиттов»… Он, Сашка, мог сражаться с ними на равных, по крайней мере с большинством из них. Но общий уровень подготовки немецкой авиации оставался более высоким даже к середине сорок второго. Плюс превосходство в технике. Правда, не подавляющее и не во всем…
Конечно, силы со временем выравняются. Но какой это будет стоить крови? Имеет ли он право оставить своих товарищей сражаться против матерого врага? И решает ли хоть что-нибудь присутствие на фронте еще одного, пусть даже опытного, летчика? Что там утверждает марксистско-ленинская теория о влиянии личности на историю?
Сашка сидел, уронив голову на грудь. Мысли тяжко ворочались в голове, путались, обрывались, всплывали снова. Ясно, что надо принять решение. Но какое? Если он уйдет, то не будет ли это предательством по отношению к Ярине? «Бу-дет!» – откликнулось в груди сердце. Ведь он обещал защищать ее и хранить! Он принял ее любовь! И – обманет? Как обманет людей, что пришли в его дружину: Рысенка, Потеху, Позвизда, Ратимира и десятки других. Они поверили, а он… А как же с монголами? Как быть с тем, что через два десятка лет какой-то степняк сделает из черепа Святослава чашу? Плюнуть и забыть? Ах да! Чаша ведь не оскорбление! По местным обычаям – честь!
«А мне плевать! Подло куражиться над трупом храбреца, пусть и побежденного!»
Сашка ругнулся сквозь зубы. Решения нет. Там – Долг. Здесь – Любовь и все тот же Долг.
Думал долго. Наконец сквозь чехарду безответных вопросов на мягких кошачьих лапках прокралась мысль, что, если его комнату найдут пустой, поднимется переполох. Совершенно незачем причинять людям, которым ты дорог, лишнее беспокойство. Савинов, кряхтя, поднялся и потащился в свою «палату». Прокрался, никем не замеченный, по коридору и отворил двери. Первой, кого он увидел, была кошка Миав, умывавшаяся прямо посреди комнаты. Она прервалась на мгновение, укоризненно посмотрела на Сашку и продолжила туалет. Савинов осторожно прикрыл за собой двери и только тут заметил Ольбарда, сидевшего в кресле у постели.
– Выздоравливаешь? – спросил князь и усмехнулся. По его усмешке Савинов определил – разговор будет серьезный. Так и вышло…
Глава 4
Совет совету рознь
Сегодня опять ночь,
Сегодня опять сны.
Как странно вращает мной
Движенье к весне от весны
Сеть черно-белых строк,
Телевизионная плеть.
Я так хочу быть тут,
Но не могу здесь…
Константин Кинчев
Отец присел на широкую лавку и строго посмотрел на Ярину.
– Ну что, егоза, думаешь: батька поможет. Придумает, как быть? Можешь не отвечать – по глазам вижу.
– Не могу я без дела сидеть, когда он там… Как подумаю…
– Ладно! Теперь вместе думать будем. А дело для тебя я найду. Думка одна есть… Только сперва мы с тобой поворожим маленько. Неча тебе у волхвов делать! Иль я не кузнец?[72] Да и ты у меня не без Дара уродилась. Вот свечереет, и посмотрим, как там и что. А пока сказывай, что видела. Только ничего не упусти, здесь всякая малость важна!
И она стала рассказывать. Про то, как встретилась с волками и какие они были непохожие на обычных серых. Как посмотрела им в глаза и поняла: беда приключилась! И ринулась она домой, уже зная, что должна немедля отправиться в Путь. Туда, к Нему. Отец молча слушал и хмурил мохнатые брови, а потом спросил:
– Вот теперь хоть и вижу, что не напрасно метусишься,[73] но вопрос свой повторю. Только спрошу по-другому. Вспомни-ка, доча, а когда ты почуяла, что ехать надо? И припомни – почему?
– Когда? Да вот в очи серому посмотрела… А что ехать надо не медля…
Ярина задумалась. Казалось ей, что поняла она все сразу, но батюшкин вопрос заронил сомнение. Она молчала, а отец не торопил. Сидел, смотрел на малые кумиры щуров[74] в Красном углу, что сам вырезал из крепкого дуба. Думал. Ярина видела, как избороздился морщинами широкий батюшкин лоб. Непростую загадку загадала она отцу. Да и отец – ей. Чем же так важен его вопрос? Она чувствовала, что если сможет ответить – все тут же станет на свои места. Но ответ ускользал от нее, уходил куда-то в глубину, и от этого в душе поднималось глухое отчаяние. И тогда она стала бороться. Рванулась туда, в глубину памяти, словно пытаясь поднырнуть под возникшую перед ней преграду. Вспомнила тот самый первый раз, когда увидела своего Александра, и как что-то ворохнулось в груди, словно шепнуло: «Он!» И какое забавное у него было лицо, когда он смотрел на нее, полуоткрыв рот, будто увидел невесть какое чудо. А она болтала с братом и делала вид, будто не замечает ничего. И Ждан подмигнул ей, заметив, что приглянулся сестре незнакомый воин, что пришел на торг с Храбром Мстиславовичем… Вспомнив о Храбре, она вдруг почуяла смертную тоску и поняла: нет более Храбра на белом свете. Отец заметил, как она вздрогнула.
– Что видишь, светлое мое дитятко?
– Вижу, батюшка, что была рать великая и погиб Храбр Мстиславлевич…
– Тогда и Александра твоего ранили?
– Нет, батюшка… – Ярина и сама не смогла бы сказать, откуда ей о том ведомо, однако знала в точности: позже случилась беда, уже после битвы. Она ясно увидела, как склонился ее суженый над телом побратима и как поднял копье, убившее друга.
– Снова спрошу: почему надо ехать? И почто про Храбра привиделось?
– Отмщение мой Алеша на себя принял. Отмщение за гибель Храбра Мстиславлевича! И отмстил. Да ранили его…
Отец покачал головой:
– То дело верное – отмщение за друга. Но в третий раз спрошу: ПОЧЕМУ надо ехать? Раны-то опасные, или как?
– Не опасные… Уж выздоравливает он, – сказала и охнула: огненным перуном[75] вспыхнуло знание в ее мыслях. – Плохо с ним, батюшка! Мир, откуда он к нам явился, сильно к себе стал тянуть. Трудно противиться зову этому! Не ровен час, уйдет ладо мое обратно на небо!
При этих словах ее отец кивнул и, прикрыв глаза, коснулся ладонью бока печи – хранительницы дома. Словно просил ее о поддержке.
