Сашке не впервой терять друзей. Но только раз, когда не вернулся из разведывательного полета друг Юрка, Савинов испытывал такую же ошеломляющую боль. Друзья погибали и на той войне, сгорая огненными факелами в своих самолетах, подрывались на минах, умирали под бомбами. Он скорбел о них, но сердце черствеет на войне, а печаль приходит и уходит. Остается только ненависть и желание отомстить. Но и ему нельзя бездумно открывать дорогу. Ярость слепит глаза и туманит ум. В таком состоянии много не навоюешь. И приходилось сжимать зубы и гнать из сердца смертную тоску. Поэтому, забираясь в кабину самолета, Савинов становился холоден и трезв. Потому и продержался так долго в стальном вихре боев. Да держался бы и дальше, если б не отказал мотор…

Но ненависть, не находя выхода, копится в человеческом сердце, чтобы в единый миг найти себе дорогу наружу. Сашка чувствовал, что такой миг подступает все ближе, и крепился, как мог, черпая силы в образе любимой. Старался думать о том, как вернется, обнимет ее и утонет в нежности, вдыхая сладкий запах ее волос. Хоть и знал, что думать об этом нельзя. Слишком многие из тех, кто предавался таким мечтам, и практически все те, кто осмеливался заговорить об этом перед боем, не возвращались назад. Это считалось дурной приметой: говорить о том, как будет здорово после войны.

Савинов пытался забыться, упражняясь с Хагеном на мечах. И тот, чувствуя его настроение, старался поглубже вовлечь друга в воинскую науку. Разъяснял способы и приемы, делился тайными ключами к искусству боя. Показывал приемы с копьем и секирой, учил метать щит и вообще использовать любые предметы вместо оружия. Это было знакомо. Сашкины детдомовские сверстники частенько так поступали. Савинов учился быстро. Хаген удивленно цокал языком и хлопал ладонями по бедрам. «Ну ты даешь! – говорил он. – Этому приему я учился с детства! А ты освоил за несколько дней!» Савинов пожимал плечами. Он занимался с утра до ночи с каким-то мрачным остервенением, словно чувствовал: должно что-то случиться.

Хотя, казалось бы, все кончено. Война угасла. Хагеновы соплеменники сообща возводили крепость на берегу, защищенном от морских ветров высокими скалами. Ирландцы пригнали кучу повозок, запряженных смешными лохматыми лошадками, чтобы забрать тела своих убитых родичей. Русы насыпали над могилой погибших огромный курган, а один из викингов вытесал на установленном сверху камне имена тех, кто никогда не вернется домой. Финн отпустил по домам большую часть своих воинов и предложил, в знак заключения мира, поохотиться на кабанов. Диармайд отказался, сославшись на гейс, но остальные восприняли приглашение с энтузиазмом. И королевские ловчие отправились выслеживать зверя. Сашке было все равно. Он готов охотиться хоть на динозавров, лишь бы заглушить глухую, ноющую тоску.

Это случилось перед самой охотой. Завтра поутру должны затрубить рога, и король Финн заявился в Бруг с десятком своих вождей, чтобы обсудить предстоящую охоту. Грайне, не желая встречаться с ним, удалилась в свои покои. Но Диармайд с Ангусом приняли Финна радушно. Накрыли столы для пира, и воины собрались в обширном зале, чтобы чествовать своего бывшего врага.

Сашка на пир не пошел. Как-то не лежала душа. Он упражнялся с копьем на заднем дворе. Оружие было то самое, которое убило Храбра. Савинов теперь редко с ним расставался. Как ни странно, но именно с этим копьем приемы удавались легче, словно, забрав жизнь побратима, оно впитало и его воинское умение. А с рогатиной Храбр был силен…

Оружие в Сашкиных руках вертелось и кружилось, описывало петли, уступы, замирало, бросалось, втягивалось назад, хлестало и било. И сквозь эту исчерканную острием пелену движений, казалось, прорывался спокойный, знакомый голос: «Не тяни его, Олекса, пусть само тянется! Дай ему поиграть, порезвиться, почувствовать волюшку… А сам помогай, поддерживай его… Да не дергай так! Слушай, чего зброя сама хочет… Вот так! Слушай, куда оно вертится, и сам вертись следом, пусть несет тебя, тянет да разворачивает… Молодец! Ладно! Подправь десницею, чтобы точнее шло… Не спеши, дай соскользнуть… А здесь перехват, а вот тут и поддерни чуть, дабы хлестало шибче… Да наполни его своим духом, тогда гудеть ровнее станет!»

Конечно, не было никакого голоса. Умер Храбр, не успев дать Савинову все уроки. Но то, что он дал, Сашка запомнил твердо. И слова погибшего друга всякий раз всплывали следом за движениями. Всплывали в памяти, и, значит, не было никакого… Нет! Голос был, незнакомый, чужой и насмешливый.

– И ведь машет моим копьем, как корова хвостом! – сказал кто-то и засмеялся. На него зашикали, но было поздно – Сашка остановился. Говоривший отсмеялся и продолжил: – Смотри не проткни им свой зад, венд! Уж не оттуда ли ты его вытащил? Дай-ка сюда, не порть!

Сказано было по-норвежски. Сашка уже достаточно хорошо понимал этот язык, чтобы разобрать смысл оскорблений. Он медленно обернулся. Их было двое, высоких, русоволосых, в богатой одежде. Один, темнобровый, с румянцем во всю щеку, нагло скалился, и в глазах его читалось презрение. Второй, чуть повыше ростом, борода лопатой, волосы отливали сединой. Постарше первого. И поумнее, судя по тому, что пытался остановить наглеца.

«Фении, – подумал Сашка. – Кой черт им сдался на заднем дворе? Может, обратили внимание, как слуги бегали меня звать?»

Но тут до него полностью дошел смысл сказанного. И ненависть, пополам с болью потери, так долго копившаяся внутри, прорвалась наружу неистовым жаром. Опалила, скомкала сознание. Сашка, не помня себя, шагнул вперед. Левая, свободная, рука вытянулась к темнобровому, сжалась в кулак, словно хотела сдавить наглецу горло. И не голос, рык вырвался из Сашкиной груди:

– Твое копье, говоришь?!

Видимо, страшным было его лицо, потому что молодой фений отшатнулся, подавившись очередной фразой. А его спутник качнулся в сторону, закрывая товарища плечом. Пальцы молодого нашаривали на поясе меч и все промахивались мимо рукояти. Копье в Сашкиной руке дернулось, будто желая ринуться вперед, впиться жалом в горячую плоть. Лицо темнобрового покрылось мертвенной бледностью. Он расширенными глазами смотрел на Савинова и на свое копье. Его спутник, стараясь предотвратить неизбежное, быстро заговорил:

– Не сердись на моего друга, венд! Он слишком молод еще и не знает языка вождей! Прости ему поспешные речи! Я Готан из Банн Гульбайна, королевский ловчий, а это мой племянник Куалан. Я надеюсь, ты простишь его…

Но Сашка уже справился с приступом ярости. Он мрачно оглядел фениев и выразительно кивнул в сторону крыльца – убирайтесь, мол. И тут молодой, оправившись от испуга, ляпнул:

– Это мое копье, венд! И я хочу выкупить его у тебя за…

У Сашки что-то взорвалось в голове. Его швырнуло вперед. Копье описало дугу… Готан успел раньше. Тяжелая затрещина опрокинула молодого фения навзничь, наконечник оружия пронзил пустоту. Бородатый встал над племянником, заслонив его собственным телом.

– Мир! Мир! Не убивай его!

На крыльце возник Хаген. Мигом сообразил, что к чему, метнулся через перила. Ухватил Сашку за плечи, стиснул, прижал к себе.

– Что стали?! – крикнул ирландцам. – Пошли прочь, пока целы! Он же берсерк!

Готан не стал мешкать, подхватил полуоглушенного племянника и был таков. Сашку затрясло. Он оперся о плечо Хагена и простоял так с минуту, глубоко дыша, пока кровавая пелена перед глазами не стала рваться, распадаясь на багровые клочья.

– Как хорошо, – выдавил он наконец, – что ты здесь… Не то… убил бы паршивца!

Хаген похлопал его по спине.

– Шел тебя звать. Князь просил… А как услышал твой рев…

– Я кричал?

– Не то слово! Даже в пиршественном зале и то, наверное, слышно было!

Сашка потряс головой:

– Ну и ну! Чуть не убил щенка! Он ведь копье у меня требовал! «Мое», – говорит!

Хаген понимающе кивнул.

– Пойдем-ка, брат. Князь ждет! А молодого этого запомни! Вам здесь еще седмицы две быть. Вряд ли стерпит оскорбление! Может, и мстить станет…