— Не нужен ему твой унитаз!
— А что — он не ходит в клозет?.. — удивился Саша. — Ну хорошо, могу деньгами…
Наташа зажала уши руками:
— Он не такой человек! Дай бог, чтобы он у нас букет цветов принял! Мне тут со всех сторон говорят о нем, что он на дух не приемлет никакой такой благодарности!
— Так его самого лечить надо, — озабоченно сказал Саша.
— Он настоящий человек!
— Что-то ты о нем слишком горячо говоришь! — прищурился Саша.
Наташа смутилась, осеклась.
Первое время она выделяла Николая Николаевича из череды людей в белых халатах, к которым приносила дочку дважды в день на уколы, на капельницу, на рентген и просто проскальзывавших по больничному коридору, по тому особенному чувству покоя и уверенности, которое снисходило в ее измученную душу, когда он появлялся в палате и ловкими, осторожными движениями помогал ей раздеть ребенка, чтобы прослушать его.
Затем она поняла, что и все прочие мамаши, лежавшие в застекленных боксах со своими захворавшими младенцами, испытывают те же чувства, и выяснила, что они, эти мамы, знают график его дежурств и в те ночи, когда он работает, засыпают на своих диванчиках так же спокойно, как она. Потом заметила, что Вета, как и другие младенцы, никогда не хнычет и не плачет, когда он склоняется над ней с фонендоскопом.
Но лица его Наташа не различала, смутно помнила только высокую, чуть сутулую фигуру и большие, чуткие руки.
Однажды вечером приехала Катя и, взглянув на осунувшееся лицо подруги, властно выставила ее за дверь отделения и усадила на скамейку в больничном сквере. «Проветрись малость, — заявила Катя, — а я с Ивушки глаз не спущу».
Николай Николаевич углядел Наташу в окно реанимации. Она лежала на скамейке, свернувшись калачиком, и крепко спала, а на нее мирно накрапывал сентябрьский дождик.
Он вышел, растолкал ее, привел в реанимационное отделение и, уложив на кушетку, сказал, что сейчас принесет ее дочку и положит в свободную кроватку. Пусть она, Наташа, отоспится.
Наташа проспала до утра следующего дня. Днем снова приехала Катя и, застав подругу посвежевшей и отдохнувшей, спросила:
— Кто этот красавец врач, который ухаживает за тобой?
— Он ухаживает вовсе не за мной, а за моей Ветой, — ответила Наташа..
— Ну это само собой… — иронично произнесла Катя. — Так кто же этот красавец?
— Он правда красавец? — пеленая Вету, равнодушно спросила Наташа.
— А у тебя глаза есть? — в свою очередь поинтересовалась Катя.
И вновь Наташа убедилась в правоте Катиных слов. Одного взгляда на Николая Николаевича было достаточно, чтобы заметить его красоту.
Его худощавое, аскетичное лицо дышало внутренней силой и благородством, хотя никогда не освещалось улыбкой. Санитарки, которые были в курсе личной жизни врачей отделения, рассказали ей его историю.
Николай Николаевич был сыном главного рентгенолога Москвы. Отец мог устроить ему блестящую карьеру, но сына не интересовало ничего, кроме лечебной работы. Он женился на женщине, что называется, своего круга, дочери преуспевающего и известного в Москве стоматолога-протезиста, миловидной и доброй, но взбалмошной и несчастной. Дело в том, что раз в полгода она вдруг пускалась в загулы: неизвестно где, неизвестно с кем исчезала из дому, вела жизнь бомжихи, и Николаю Николаевичу приходилось искать жену по всему городу и находить ее то в больнице, а то и на вокзале. Бедная женщина не могла вспомнить позже, что послужило толчком к ее очередному исчезновению, не помнила, в какой компании находилась, что успевала вынести из квартиры для продажи (муж прятал от нее деньги). Самое ужасное заключалось в том, что у них был шестилетний сын, и Николай Николаевич жил в постоянном страхе, что однажды жена и ребенок исчезнут навсегда… Он знал, речь идет не о распущенности — в обычное время она была кроткой и тихой женщиной, а о какой-то непостижимой болезни, но психиатры, с которыми он советовался по поводу Раисы, так звали его жену, пожимали плечами.
Возвратив жену из очередного «путешествия», он несколько дней давал ей отлежаться, а потом терпеливо разговаривал с ней, пытаясь убедить, что, если на нее такое найдет в следующий раз, пусть бежит к соседям и знакомым — они ее удержат. Раиса плакала, целовала ему руки, умоляла не отдавать в психушку и не бросать на произвол судьбы — без него и ребенка она погибнет… И все катилось своим чередом. Само собой, работать она не могла, и Николаю Николаевичу приходилось брать дежурства и в детской реанимации, и на «скорой помощи».
Все это было настолько безысходно…
Между тем Веточка выздоравливала.
Как-то вечером Николай Николаевич, необычайно оживленный, вошел к Наташе в бокс, вынул из кроватки Вету и сказал:
— Наталья Егоровна, у меня пока тихо в отделении, и я заварил нам с вами чаю.
Сопалатница Наташи, слегка ухмыльнувшись, сказала:
— Доктор, да вы оставьте Вету. Я пригляжу.
— А я вас угощу за это апельсином. — Николай Николаевич и в самом деле извлек из кармана апельсин.
В ординаторской уже был приготовлен чай с сухарями.
— Наталья Егоровна, вы не слишком удивлены моим приглашением? — В голосе Николая Николаевича звучали приязнь и какая-то робость.
— Нет, — соврала Наташа.
— Дело в том, что несколько дней назад по телевизору показали «Ледяные лилии»… Я и прежде хотел сказать об этом, но вам не до того было…
— Я знаю, мне подруга говорила…
— Я рад, что Веригину дали наконец-то зеленый свет…, Что-то в нашем мире изменилось к лучшему. Блестящий, очень тонкий фильм и великолепная игра. Вы должны гордиться собой.
Наташа рассмеялась:
— Какая там гордость! Моей заслуги тут нет, это все Веригин. Он и режиссер прекрасный, и человек отличный…
В следующее дежурство они снова пили чай. Николай Николаевич сказал:
— Знаете, с вами необыкновенно приятно беседовать. Хотите знать почему? О ком бы мы с вами ни говорили, вы любого характеризуете как прекрасного человека. Обычно люди редко так отзываются о других. Они, отзываясь иронично о своем ближнем, стараются дать понять, что сами-то гораздо выше и лучше того, о ком говорят.
