Во всяком случае, он всегда старался заговорить так, чтобы его слушало как можно больше народу. Обычно это бывало, где грузили. И снова выгода: вумные речи говоришь — работать не надо.

Когда возвращались порожнем, он пристраивался обязательно рядышком с директором. Тоже двойная выгода есть: свое ведешь, и не идешь рядом с девчонкой, не показываешь виду.

И тут я подумал: а может, я просто к нему придираюсь лишку? Не люблю потому что, да еще потому, что с Оксаной рядышком он, а не я? Кавалер де Грие, как мамка любит говорить... Чего он к Оксане так уж лезет; я не лезу... Нет, а может быть, я все же зря? Почему, что бы он ни делал, я считаю каким-то подлым? Я ведь не только сейчас о нем такого мнения — сейчас-то ясно, — но такого же был и тогда. Но тут все же засомневался, потому что сам-то себя не больно уверенно чувствовал. Ну, с Семядолей он заговорил, так ведь и мне нравится с диром разговоры говорить? Да и многие шибко любят. Об Оксане уж помолчим... Но что он, гад, так, даже за нее не стесняясь? Он ей не хахаль-ухарь-ухажер, и она ему не какая-нибудь там... краля! Ладно, это оставим... Чтобы меня слушали, мне в рот смотрели, — я, положим, и сам... Что еще? Неработь он, сачок. А может, просто неумеха? Как вон Леонардо Недовинченный? Но зато заливать начнет — животики надорвешь. А Очкарик и заливать не может.

Как можно, что вы — отличничек! Он совсем по-другому заливает... Вот, пожалуй, в чем он сволочь — шибко правильный он. В чем не трудно. Мы на это не обращаем внимания и вечно горим, а он — уж нет, брат, шалишь!..

Только это, главное про него, я, надо сказать не в тот день надумал, а вот сейчас надумываю. А тогда, если по совке, я, чтобы проверить свои разные мнения и мысли, стал очень аккуратненько послушивать, что он там льет, соловей-соловушко, масляное горлышко. Не с Семядолей — тут и так ясно, о чем: последнее — про сталинградскую операцию толковали, я и сам в такую беседу несколько раз встрял. А с Оксаной...

Но, по совести же и говоря, ни шиша я не услышал. Простые словечки обрывочные, а остальное — неразбери-бери и неразбери-поймешь, ни хрена не слышно. Одно всего повествовательное предложение, которое меня насторожило:

— Они не могут, а я должен.

До сих пор не пойму, на какой такой подвиг отважился Очкарь, что он такое может, что нам, сивым, оказывается, и не по соплям? Рахит очкастый несчастный!

С порожними санками мы спустились на лед, Очкарика могли слышать ребята, и он в который раз полез к Семядоле опять со своим:

— Семен Данилович, а может быть, все-таки: наши дрова — фашистам — трын-трава?

Ух ты, ни за что ведь не отступится!

— По-моему, не стоит. Ты разве не почувствовал сам, что это стилистически неправильно? И по смыслу?

— Почему?

— Ну, «трын-трава» в таком контексте может означать только «пустяк», «ничто», «ерунда», «раз плюнуть» и так далее. А разве наши дрова — пустяк? Разве ты это хотел сказать?

— Значит: наши дрова — нашим... — продолжал Очкарик, но все-таки осекся, видимо сообразив, что совсем уже чушь какую-то городит.

Окончательный он тогда был дурак? Или за то, чтобы потолковать с диром, да не ишачить, да показать, какой он такой поэт, любую глупость согласен сморозить?

— Наши дрова — нам трын-трава! — сказал я, хватая лом, чтобы помочь пацанам, так как очередное бревно с одного конца было еще недобито. Упор я ставил на слова «наши» и «нам».

— Вот, примерно... — подтвердил Семядоля.

— Нам дрова — трын-трава, нам дрова — трын-трава! — начал распевать и Мамай, в такт раскачивая ломом бревно, поддев его за свободный конец снизу. — Гоп-стоп! На фига нам их целиком-то долбать? Двое выворачивай ломами с той стороны, один ко мне. Сдастся, сука! Ви-ира!

Мамай глубже просунул лом под бревно, я понял его выдумку, и хоть и злился на него, но для дела стал рядом и сделал то же самое; напротив нас стали Горбунки. По кивку Мамаева шлема мы рванули разом ломы вверх, лед хрустнул, и вмерзлый конец освободился.

— Уррра-а! — заорали все. Это получалось, что вырубать теперь куда станет легче и куда быстрей.

— Ну, молодчага, Нагаев! Прямо-таки инженер! — восхищался Мамаевым изобретением Семядоля. — Дайте ему точку опоры... Ну-ка, шестиклассники, вы динамику изучаете: какое правило физики сейчас использовал наш Нагаев, следом за Архимедом? Кстати, Хохлов, хорошее, по-моему, заглавие или подпись к товарищескому шаржу на Нагаева — «Следом за Архимедом»? Ну, так кто?.. — Правило рычага! — снова выставился Очкарик, хотя семиклассников будто бы никто и не спрашивал.

— Правильно. Но все-таки...

— А за что меня в шарж? — возмутился Мамай.

— Но это же товарищеский шарж.

— Дружеский, — поправил Семядолю Очкарик.

— А-а... — глубокомысленно протянул Мамай. Неизвестно было, то ли он придурничает, то ли на самом деле первый раз услыхал. У Мамая же сроду ничего путем ни за что не поймешь.

Я тем временем быстро-быстро вспомнил все, что высчитал про рычаги из Томкиной физики, чтобы уделать Очкарика его же оружием — его же приемами.

Вспомнил!

— Ну так все-таки, шестиклассники, — продолжал свою педагогику дир. — Какого рода... Точнее: сколько было применено рычагов и какого каждый из них рода?

В самом вопросе Семядоли мне почувствовался какой-то каверзный подвох, и я торопился додуть, где тут собака зарыта. Ага, допер: само бревно-то против льда тоже будет рычагом. Шалишь, товарищ директор Семядоля!

— У меня — мужского, у Маноди — среднего, а у Кузи — женского роду! — хохотнул Мамай. Тогда еще он меня Сметаной не подъедал, это было до случая со сметаной.

Но он явно что-то на меня тырился! Мне, правда, в тот момент было не до него.

— Четыре лома — рычаги первого рода, и конец бревна против льда — второго! — успел я высказаться прежде всех, пока ребята смеялись над Мамаевыми выкаблучиваниями.

— Иди ты, чё он знат?! — опять встрянул Мамай. Он только что ходил в героях и, видать, совсем не хотел, чтобы про него забыли, чтобы первым почему-нибудь оказался бы кто-то другой.

— Витя, ты в каком классе учишься? В пятом? Ну скажи, в пятом? — стал выспрашивать у меня Семядоля, будто сам-то он не знал, и почему-то не торопился меня похвалить.

— В пятом! — обрадел я, поняв, что он хочет подчеркнуть, что пятиклассники же еще никакой физики не проходят.

— А я спрашиваю шестиклассников. Ты физики не изучал и не понимаешь. Это хорошо, конечно, что ты ею интересуешься вне уроков. Но очень плохо, что ты торопишься что-нибудь сказать, не подумав как следует и не будучи по-настоящему уверенным в своей правоте, — сказал Семядоля.

Вот те и раз! — щелкнуло меня как по носу.

— Точно! Тебя не спрашивают, так ты и не сплясывай, шестеренка несчастная! Это только и с Архиреем — не! — с Архиедом? — во! — с Архимедом правильно даем и по химии, и по физии, — окончательно добил тогда меня Мамай.

Мамай на меня определенно скался. «С чего бы?» — думал я. В тот раз, наверное, и был первый случай, когда мне пришлось готовиться сшибаться сразу на две стороны. Ништяк, отмахнемся. Уж отмахнемся! Особенно по физии.

А пацанва реготала — ясно, на его стороне:

— С Архимёдом!

— С дедом Архипом!

— С Архимандритом! — выпендрился даже кто-то из семиклассников. — Монахов, как будет «архимандрит» с другой стороны?

— Мотирднамихрас! — переметнулся на сторону Мамая уже и Манодя.

— С Ангидритом в перекись марганца! — успел высказаться еще кто-то.

— Довольно! — повысил голос и Семядоля. — Вы так и не ответили на мой вопрос: сколько и какого рода рычагов вы только что применили?

Неожиданно снова вылез Очкарик:

— Ломы и бревно, испытывающее сопротивление льда, — все первого рода.

И вдруг покраснел. Видно, хотел удержаться, промолчать, да и не смог.

— Н-да, — сказал Семядоля, — Ну, хорошо, последний вопрос. Но лишь к одним шестиклассникам. Каким образом можно переделать рычаг первого рода на рычаг второго рода в случае с нашим бревном? Вопрос понятен? Каким образом...