Те, кто не мог держать в руках оружие, работали внутри замка: поддерживали огонь под котлами, щипали корпию, готовили настои и припарки, хлопотали на кухне. За долгую эту неделю люди в замке привыкли вести иную жизнь. Одни до заката сражались на стене, другие подносили им пищу, ходили за ранеными, кормили животных, боролись с пожарами, когда шотландцам удавалось поджечь легкие постройки. Мертвых хоронили без гробов, наскоро зашив их в саваны. Священника в замке не было, и люди отдавали душу Богу без последнего напутствия.
Анна вспоминала прошедшую неделю, и она казалась ей вечностью. Она сутулилась у окна, куртка бычьей кожи с нашитыми металлическими бляхами, снятая с одного из погибших ратников, давила ей на плечи. Анна встряхнула волосами и попыталась выпрямиться. Хорошо бы сейчас погрузиться в горячую душистую воду. Но сил греть ее ни у кого не было. Она чувствовала себя бесконечно уставшей, грязной, озлобленной. Озлобленной настолько, что даже помолиться Пресвятой Деве не нашла в себе сил.
За окном царила непроницаемая тьма, слабо моросил дождь.
Анна вдруг вспомнила, какой ужас охватил ее, когда, вернувшись со стены, она не смогла найти среди детей, запертых в башне, Дэвида. Кэтрин сказала, что он вылез через слуховое окошко вместе с еще двумя ребятишками. Анна металась по все еще окутанному дымом двору, где люди тушили загоревшуюся кровлю кухни, и среди воплей, блеяния овец и стонов раненых, которых несли в большой зал донжона, где был устроен лазарет, звала сына, пока Толстый Эрик не сказал, что видел его и еще двоих мальчишек, пробирающимися по стене к первым воротам, пострадавшим от обстрела.
Она кинулась туда и тотчас обнаружила своего неугомонного отпрыска, который вместе с еще двумя малышами, решив подразнить шотландцев, взобрался на разбитую куртину[69] и пытался пописать из амбразуры. Анна испугалась до немоты. Она буквально голову потеряла при мысли, что эти трое сейчас являются превосходными мишенями. Она мигом взлетела на стену, оттащила детей в укрытие и как следует отшлепала всех троих.
Дэвиду, разумеется, досталось больше других. Она не могла остановиться, пока к ней не бросился Филип и не отнял ребенка. Он отнес его во внутренний двор, и Анна видела, как, усадив Дэвида на колени, Филип что-то серьезно ему втолковывал. Дэвид уже не плакал, а внимательно слушал отца, кивая головой в забавном маленьком шлеме.
Именно тогда она вдруг ощутила прилив безмерной благодарности Пречистой Деве за то, что, несмотря на весь ужас, что пришлось пережить в эти дни, оба они живы и здоровы, два этих воина, двое самых близких, родных мужчин – ее муж и сын. Вот тогда ей и следовало молиться, пока не прошел порыв. Слезы подступили к ее глазам.
Однако вместо молитвы она отправилась к раненым, их было много, и она промывала и зашивала раны, готовила целебные снадобья, ставила на огонь воду, бегала в кладовую, раздавала голодным людям хлеб, мясо, ветчину, разливала по кувшинам пиво. Это было наиболее спокойное время дня. К вечеру атаки прекращались, и в стане врагов воцарялось затишье. Лишь случайная стрела могла задеть дозорного на стене, и приходилось оставаться под прикрытием зубцов и каменных выступов.
Во время сегодняшнего штурма был ранен ратник по имени Джереми. В замке его прозвали Диким Джереми. Он и в самом деле был дикарь, этот парень, всю жизнь проведший в дебрях Пограничного края. Кому он только не служил: и Перси, и Дакру, и шотландцам Армстронгам – словом, любому, кто готов был купить его меч. Сражался он и за Доддов, но вскоре решил перейти к Майсгрейву.
Когда люди Бурого Орла впервые встретили его на границе, то, приняв за шпиона, едва не уложили на месте, пока Джереми не удалось втолковать им, что он разругался с Питером Доддом из-за бабы и теперь ему путь назад заказан. А раз так, то он не прочь повоевать и на стороне врагов Доддов. Когда Анна впервые увидела этого тощего жилистого парня с перерубленным носом и падающими на плутовские глаза прямыми волосами, она решила, что этот наемник принесет в Гнездо Орла смуту и беспокойство и долго здесь не уживется.
Однако вышло наоборот. И хотя он и скучал первое время, вспоминая, какой веселой разбойной жизнью жили Додды, но вскоре пристрастился к работе в кузнице, переняв многие навыки у кузнеца Торкиля, который славился редкостным умением украшать доспехи стальными розетками и затейливыми пряжками. Когда Анну позвали к нему, она сразу поняла, что она уже ничего не в силах сделать. У Джереми была перерублена ключица, кольца рассыпавшейся кольчуги смешались с раздробленной плотью. Воин, видимо, прочел в ее глазах свой приговор и, внезапно поймав ее руку, торопливым шепотом, словно боясь, что не успеет или Анна заставит его замолчать, признался в любви.
– Я многое о вас слышал, миледи, – бормотал он синеющими губами, – еще когда служил у Доддов. Оба брата считали вас ведьмой. Они говорили, что это вы заколдовали их сестру, что из-за вас она ушла к шотландцам и что колдовским зельем вы приворожили вашего мужа. Мне было любопытно на вас взглянуть, а когда вы улыбнулись мне – помните, когда я только приехал, – я понял, что на свете есть женщина, которая может быть приветлива со мной, хотя меня и прозвали Диким. Ваша улыбка – как улыбка Пречистой Девы, миледи Анна. И мне захотелось остаться рядом с вами, любить и оберегать вас. Я ведь ловил каждый ваш взгляд, каждое слово… Помните, как вы угостили меня подогретым пивом, когда меня позже других сменили с поста и у меня зуб на зуб не попадал? И как лечили руку, когда меня ранили в стычке?
Эту рану Анна помнила, так как Джереми порядком запустил ее, и она еле выходила ратника. Рана загноилась, рука потемнела, а сам воин горел в лихорадке. На остальное же она не обращала внимания. Чем Анна могла помочь ему в его последние минуты? Она лишь гладила его спутанные волосы и улыбалась сквозь слезы. А он все крепче сжимал ее руку и твердил, что ему жаль, что он умирает без исповеди, ибо его душа никогда не попадет в рай, а значит, никогда не встретится с ее душой.
Он лишь просил ее помолиться за него, и Анна обещала. Когда же, напоив Джереми маковым отваром, дабы он поскорее уснул и не так страдал от боли, она поднялась в часовню, оказалось, что у нее нет ни сил, ни должного смирения, чтобы молиться.
Анна начала медленно спускаться по темной лестнице, касаясь рукой шершавой стены. Когда она уже была внизу, дверь башни открылась и в слабых отсветах костров во дворе возник силуэт Филипа.
– Фил! Ты! – Она шагнула навстречу, прильнула головой к его плечу, почувствовав щекой холод стального наплечника.
Он обнял ее. Одетые в сталь руки звякнули о пластины ее куртки.
– Мой прекрасный воитель, мой ангел…
Он коснулся губами ее волос.
– Я искал тебя. Ты никому не сказала, куда идешь, и я стал беспокоиться.
– Я пыталась помолиться, но не смогла, а женщина обязана молиться. Я вся словно пропиталась ненавистью. Что ж, видно, я начисто лишена дара смирения и отцу Мартину придется побороться за мою ожесточившуюся и погрязшую в грехе душу. Лишь огонь чистилища избавит меня от ненависти и скверны.
Филип негромко засмеялся, слушая Анну, и ласково провел ладонью по ее лбу, откидывая назад упавшие на лицо волосы.
– Ты просто очень утомлена, радость моя.
Он обнимал ее, и Анна на миг расслабилась, обмякла в его руках – самом надежном пристанище на всем Божьем свете. Ее жизнь была тревожной, но радостной, трудной, но искрящейся счастьем. Порой она испытывала усталость или тоску, иной раз, когда что-то не получалось, ее охватывало разочарование, но все равно она всегда обретала умиротворение в объятиях Филипа, слушая его сердце, черпая в его любви новые силы.
Порой они ссорились, она ревновала или сердилась, когда он сухо и холодно ставил ее на место. Однако вскоре неудержимая сила влекла ее к нему, она искала его тепла, нежности, любви и, получив все это, словно цветок, обласканный зарей, выпрямлялась и раскрывалась навстречу новому дню.
