– Бутурлин, – первым протянул мне руку Бутурлин, окидывая меня цепким взглядом.

– Терехин, – я пожал ему руку.

– Вы хотите допросить меня? – спокойно спросил Бутурлин, чуть улыбнувшись. Но глаза его оставались холодно-отчужденными.

– Что вы, Николай Сергеевич, – широко улыбнулся я ему в ответ. Что ж – играть, так играть. И я продолжил эдаким небрежно-развеселым тоном:

– Это просто ни к чему не обязывающая беседа. Я хотел бы кое-что узнать, так сказать, из первых рук. Как у нас, милиционеров, говорят, взять объяснения.

– Объяснения?

– Это так называется. Порядок, знаете ли. Вы уж мне ответьте на кое-какие вопросы… Хорошо?

– Ну что ж. В таком случае прошу в дом, – сказал Бутурлин, жестом предлагая войти. И снова я с враждебностью отметил элегантность, даже изысканную отработанность бутурлинского жеста.

– Ты вот что, Михайлишин, погуляй-ка тут, пока мы с Николаем Сергеичем поговорим, – грубовато буркнул я двинувшемуся было следом за нами участковому.

– Слушаюсь, товарищ майор! – радостно гаркнул в ответ Антон Михайлишин.

Первое, на что я обратил внимание, когда вслед за хозяином вошел в обширную – не менее сорока квадратных метров – гостиную первого этажа, – это отсутствие пыли. В лучах солнца, падавших сквозь широкое окно, не плясали, как это обычно бывает, пылинки. В гостиной царила идеальная чистота. Пахло трубочным табаком и нагретым деревом. И еще – мастикой. Я сразу и не припомнил, когда в последний раз был в комнате, где старомодно натирают полы мастикой, вместо того чтобы раз и навсегда покрыть их лаком.

Бутурлин кивнул в сторону широкого кожаного кресла:

– Присаживайтесь, Петр Петрович. Чай? Кофе?

– Спасибо, Николай Сергеич. Лучше кофе, – ответил я, снимая кепку и опускаясь в мягкие объятия даже не скрипнувшего под тяжестью моего тела кресла.

Я тоже решил быть воспитанным. Скорее всего, это наиболее верный путь к тому, чтобы разговорить старика. И кофе отнюдь не помешал бы после бессонной ночи. Хотя, с другой стороны, опять может желудок прихватить. Ну и черт с ним. Заболит так заболит.

Бутурлин кивнул и вышел.

Я вынул из папки стандартные бланки для записи объяснения, из кармана – перьевую ручку. Откинулся на мягкую спинку кресла и огляделся.

Стены гостиной сначала показались мне обшитыми деревянными панелями, но потом я разглядел, что это были не панели, а идеально выровненные, явно вручную обработанные и тщательно подогнанные бревна. Скорее всего, дерево было тоже не лакированное, а вощенное. Оно имело какую-то непривычную глубину: матово отсвечивающее, мягкого темно-медового оттенка. Потолок был набран из таких же широких досок. Судя по качеству обработки дерева, это было сделано очень мастерски и с любовью. На века. Будь здоров времени и труда потребовала такая работа. И денег. Кстати, о деньгах. Гостиная была обставлена исключительно антикварной мебелью: искусное соединение различных пород дерева, инкрустаций из поделочных камней и цветного граненого стекла. Исключение составлял стоящий на столике суперсовременный радиотелефон "Сони". Но и он каким-то странным образом отлично вписывался в эту почти музейную обстановку. По одной стене гостиной, между двумя застекленными, тоже старинной работы книжными шкафами, висели прекрасно выполненные чучела. Головы кабана, оленя, волка, медведя. И головы африканских животных – льва, буйвола, зебры и еще каких-то неведомых мне антилоп. Судя по тому, что рассказывал мне Михайлишин, это были охотничьи трофеи Бутурлина. А по двум другим стенам, где не было окон, на коврах была развешана обширнейшая коллекция холодного оружия: старинные кинжалы, шашки, сабли, палаши, шпаги и еще Бог весть что. И все в отличном, вполне рабочем состоянии. Мягкий ворс ковров подчеркивал изящество форм и скрытую силу стали. Рехнуться можно. Так вот что имел в виду Михайлишин, когда темнил насчет оружия.

Я прислушался. Из глубины дома, видимо с кухни, доносилось негромкое позвякивание посуды.

Я недолго боролся с искушением. Поднялся с кресла, подошел к стене и снял со стены один из кинжалов. Вынул его из ножен: похоже, серебро с инкрустацией и потускневшими от времени самоцветами. Покачал тяжелый клинок в руке, потрогал ногтем широкое, необычно изогнутое лезвие: как бритва.

И у меня перед глазами сразу же возникли четыре совершенно параллельных, сверхаккуратных разреза, оставленных неизвестным оружием на горле Пахомова.

– Я бы на вашем месте, Петр Петрович, этого не делал, – раздался сзади голос Бутурлина.

Он появился в дверях с подносом в руках – я отчетливо видел его отражение в стекле книжного шкафа. На подносе стояли небольшие фарфоровые чашки и медная джезва с кофе.

– Почему же? – поинтересовался я, не оборачиваясь.

– Некоторые кинжалы отравлены.

– И этот? – спокойно спросил я.

– Это работа сирийского мастера. Шестнадцатый век. Вам повезло – он не работал с ядами.

– А не боитесь вот так – держать дома отравленное оружие? А если вдруг дети возьмут поиграть?

– Не боюсь, – тоже спокойно ответил Бутурлин. – И сын с невесткой, и внучка достаточно взрослые люди. Домашние мои к оружию не прикасаются, знакомые – тоже. Все мои друзья знают про особенности этой коллекции. А посторонние у меня бывают крайне редко. Дом – на сигнализации. Кстати говоря, Петр Петрович: подробная опись моей коллекции с фотографиями лежит где-то в вашем департаменте.

Последнюю фразу Бутурлин добавил как бы между прочим. Но в ней отчетливо слышалась скрытая язвительность. Я промолчал. Аккуратно повесил кинжал на место и снова уселся в кресло.

Бутурлин подошел к овальному низкому столику, поставил на него поднос. Разлил кофе по чашкам. Сел в кресло и закинул ногу на ногу, аккуратно поддернув брючину. Достал из стоящей на столике деревянной сигаретницы короткую толстую папиросу и неторопливо закурил. По комнате поплыл ароматный запах трубочного табака. Бутурлин пододвинул сигаретницу ко мне:

– Угощайтесь. Я сам их набиваю.

– Спасибо, Николай Сергеич. Я привык к своим, – вежливо ответил я, доставая из кармана пиджака пачку "Мальборо" и закуривая. Потом я осторожно взял с блюдца фарфоровую чашечку с кофе и сделал глоток. Кофе был превосходный.

– Внимательно вас слушаю, – сказал Бутурлин.

– Вы дружили с убитым? – спросил я.

– Это сильно сказано, Петр Петрович. Скорее, мы были хорошими знакомыми, можно сказать, приятелями, – подумав, ответил Бутурлин. – В бытность мою директором детского дома Пахомов, который всю жизнь проработал егерем в нашем охотхозяйстве, частенько наведывался к нам. Человек он был одинокий, бездетный. Но тем не менее – добрейшая душа и сделал для моих воспитанников много хорошего. Он прекрасно знал и понимал лес. И зверя тоже. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я молча кивнул.

– Я, как вам, наверное, уже доложили, не чужд охотничьей страсти, – неторопливо продолжил Бутурлин. – Но на крупного зверя никогда не ходил с партнерами. Только один на один. Пахомов это понимал. Он был настоящим егерем и охотником. Когда я брал у него лицензию, он даже не спрашивал, в каком месте я собираюсь охотиться. А вот на уток мы частенько вместе выезжали…

Он замолчал. Видать, воспоминаниям предался. Мне же было нужно совсем другое.

– Пахомов долгое время работал егерем. И у него наверняка были стычки с браконьерами, – сказал я, прерывая затянувшуюся паузу. – Вы не знаете, кто-нибудь был серьезно обижен на Пахомова?

– Обижен? – Бутурлин ненадолго задумался. – Он мне ничего подобного не рассказывал. Хотя вполне допускаю, что стычки, как вы изволили выразиться, вполне могли быть. Покойный был мастером в своем деле. А помимо профессионализма – честным и принципиальным человеком.

– В каком смысле?

– Я знаю – и не только с его слов, – что у него несколько раз возникали крупные конфликты с хозяевами района и области. Вы же представляете себе, что начинало происходить в любом, не только нашем охотхозяйстве, когда туда при прежнем режиме наезжали пострелять, причем пострелять во все подряд, партийные бонзы?