Эмма подолгу беседовала с ним. От Болли-Бернарда она узнала, что приказ вернуть их в Руан связан с прибытием в столицу Нормандии посольства от Роберта Нейстрийского, желавшего убедиться, что с Эммой из Байе все благополучно. В то же время девушке отчаянно хотелось верить, что не только эта причина заставила Ролло возвратить их с Атли в Руан.

И снова ее надеждам не суждено было сбыться…

– Вот она, вглядись получше, колокольный страж, – произнес Ролло, подтолкнув Эмму к рослому, богатырски сложенному аббату из Парижа. – Как видишь, выглядит прекрасно. Что может случиться с женщиной, которую я отдал своему брату? Пока Атли благосклонен к ней, она будет жить не хуже франкских принцесс.

Эмма, немного испуганная и растерянная после дороги, стояла на бревенчатом настиле пристани под пронизывающим январским ветром, забыв преклонить колени перед благословившим ее преподобным Далмацием. Сейчас она видела лишь смеющегося Ролло в широком плаще из волчьего меха: то, как он обнимает Атли, как отпускает соленые шуточки по их с Атли поводу. И еще – Белую Ведьму, Снэфрид, жену Ролло. Та восседала на богато убранном скакуне, кутаясь в светлый горностаевый мех, недоступная и холодная, как магический кристалл. Снэфрид, прежде едва удостаивавшая Эмму взглядом, сейчас разглядывала ее с величайшим вниманием. На лице финки блуждала хищная полуулыбка. Однако Ролло этого как будто и не замечал. Прыгнув в седло, он что-то проговорил, склонившись к супруге. Эмма метнула на них рассерженный взгляд, но Ролло уже разворачивал коня и ускакал следом за Лебяжьебелой.

Уже вечером аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил:

– В Париже только и разговора о том, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?

– Это гнусная ложь! – зло огрызнулась Эмма. Ей не понравились ни настойчивые расспросы этого воина-аббата, ни его насмешливый взгляд.

– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.

– Преподобный отец, удовлетворит ли вас, если я сообщу, что мы с Атли Нормандским живем как брат с сестрой?

– И вы, дочь моя, не принадлежите в библейском смысле ни одному из норманнских братьев?

– Ни в коем случае!

Далмаций хмыкнул и окинул ее с головы до ног плотоядным взглядом.

– В таком случае либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они круглые дураки.

И он вызывающе расхохотался.

Эмма резко поднялась.

– Вы не мой духовник, преподобный аббат, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же я не понимаю, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.

Аббат Далмаций сразу стал серьезен.

– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свою плоть принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма обеспокоен этим.

Эмма едва дождалась, когда ее оставят в покое. Скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не прошел даже после того, как она получила подарок от герцогини Беатрисы – великолепное шелковое платье. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины. В ту ночь она вновь легла рядом с Атли, заставив себя придвинуться к нему, чтобы забыть в его объятиях о Ролло. Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать ее, она ощутила и страх. Эмма еще помнила, какая это боль и мука. Она еще не забыла, что пережила, когда Ролло отдал ее своим людям… И ее руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась. Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении. Ей же невыносимо хотелось расплакаться.

– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…

– Тогда я буду счастлив как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.

С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Они болтали, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были такие холодные, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.

На лестнице раздались торопливые шаги.

– О чем размечталась, Птичка? – спросила улыбчивая Сезинанда, входя к ней.

Эмма сидела у окна, машинально наматывая нить на веретено. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.

Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на ту тихоню, с которой Эмма когда-то бегала собирать росу в канун праздника мая. Теперь в каждом жесте и взгляде супруги Бернарда сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Болли-Бернард представил ей по возвращении в Руан свою жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.

– Неужели это ты, Сезинанда?..

– А кто же еще? – весело засмеялась ее прежняя подруга.

Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом счастливой женщины.

– Кем бы я стала в Гиларии? – позже говорила она Эмме. – В лучшем случае меня бы выдали за одного из монастырских сервов[21], жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Бернарду сына, он прогонит всех прежних наложниц и я стану единственной госпожой в его усадьбе.

Она сияла все время, пока говорила, и Эмма невольно спросила:

– Но ты его хоть любишь? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно шлюху, под частоколом Гилария…

– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Бернарда, и что мне оставалось, как не держаться за него? Он любит меня и даже крестился, чтобы угодить мне. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме, как добрых христиан. Бернард так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девственности, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! Этот грех так сладостен!

– Фу, – невольно скривилась Эмма. – Что в этом может быть, кроме унижения и боли?

Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ.

– Господь с тобой! Слаще этого нет ничего. Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы с тобой, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума весной?

Эмма почувствовала, как лицо ее заливается жарким румянцем.

– Если ты и впредь станешь задавать мне подобные вопросы, я не пожелаю видеть тебя в своем окружении, – сухо заметила она.

Сезинанда прогнала с лица улыбку.

– Раньше ты была со мной откровенна. Но и это, видно, в прошлом.

Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, рядом с Эммой так давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.

– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты о нашем аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как перекликался благовест монастырского колокола с кукованием кукушки? Вспоминаешь ли, как мы убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин гнался за нами? Или как прятались в дубраве от Вульфрада?

При имени сына кузнеца, в которого она тайком была влюблена, по лицу Сезинанды скользнула тень, глаза затуманились.

– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…