В этот день я зашла к нашему директору Людмиле Филипповне: надо было ей показать план работы на третью четверть. Не успела она просмотреть и половину моего плана, как раздался настойчивый стук в дверь.

– Войдите, – сказала Людмила Филипповна.

Вошёл высокий, полный человек лет сорока: волосы его уже заметно поседели, движения были неторопливы и уверенны.

– Горчаков, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд Людмилы Филипповны.

– Садитесь, пожалуйста.

Я поднялась, чтобы уйти, но Людмила Филипповна удержала меня:

– Посидите… Знакомьтесь; наша преподавательница Марина Николаевна Ильинская, а это – отец нашего ученика товарищ Горчаков.

Вот уже второй раз прозвучала эта фамилия. «Знакомая фамилия, где же я её слышала?» старалась я припомнить, снова садясь сбоку к столу. И тут я увидела, что Людмила Филипповна протягивает посетителю какую-то открытку:

– Вы написали Любови Александровне эту открытку?

Ах, вот оно что! Передо мною встала Любовь Александровна, какою я её видела тогда, – с лицом, потемневшим от гнева и обиды.

– Да, это я написал, – ответил Горчаков.

– Вы знакомы с Любовью Александровной?

– Нет, не пришлось. Она только один раз была у нас, но меня как раз не было дома. Вы меня вызывали. Вероятно, что-нибудь насчёт сына?

– Нет, не насчёт сына, а насчёт вас.

– Меня? – на этот раз в его лице и голосе было уже явное, нескрываемое удивление.

– Вы хорошо помните свою открытку?

– Помню как будто. Да там ничего особенного и не было.

– Перечитайте, пожалуйста.

Он стал пробегать глазами открытку.

– Можно ли сказать: «По роду своей службы я не могу дышать воздухом, не могу утолять голод и жажду»? – глухим и низким от сдерживаемого гнева голосом заговорила Людмила Филипповна. – Ясное дело, так никто не скажет. Дышать, есть, пить естественно и необходимо для человека, как бы он ни был занят. Вы согласны, не правда ли? Ну, а если у вас есть сын, что же, вы не должны воспитывать его? Разве это не так же естественно и необходимо? Разве вы не отвечаете вместе с учителем за его успеваемость? И не должны ли вы знать этого учителя лично?

Я посмотрела на Горчакова. Лицо у него было растерянное.

– Вы вот пишете, что заняты, что вам некогда бывать в школе. У Любови Александровны три класса – сто двадцать учеников. Дома – груда тетрадей, их вовремя надо проверить. А вы знаете, какие сочинения пишут наши девятиклассники? По семь-восемь страниц. Я уж не говорю о подготовке к урокам. И всё-таки Любовь Александровна выкроила час и пришла к вам домой. А вы? У вас сколько детей?

– Володя единственный…

– Единственный сын… Неужели вам труднее зайти в школу, чем Любови Александровне пойти к вам?

– Да что ж особенного в письме, товарищ директор? Письмо как письмо… – Горчаков, видимо, волновался.

– Вот Марина Николаевна в прошлом году учила своих четвероклассников писать письма. И толковала им, между прочим, что в начале письма должно стоять обращение. Азбучная истина, простое правило вежливости. И когда вы пишете своему знакомому или товарищу по работе, уж наверное вы напишете вначале: «Уважаемый Иван Иванович!» Или: «Здравствуйте, Пётр Петрович!» Почему же вы забыли об этом простом правиле, когда стали писать воспитательнице вашего сына?

– Ну, согласен, открытка… невежливая, что ли… Виноват. Но вы мне скажите: почему Любовь Александровна не вписывает в табель отметки?

– В ноябре и декабре она болела. Ваш Володя прекрасно это знает. Но дело не в этом. Учитель может и ошибиться – работа его трудная и сложная. Но ведь можно, независимо от рода службы, зайти в школу, поговорить с учителем, не правда ли? Или уж, по крайней мере, написать вежливо. А тут, повторяю, и ошибки не было.

При каждом новом упоминании о «роде службы» Горчаков морщился. Я понимала: ему неприятно, совестно.

– Кстати, – продолжала Людмила Филипповна, – почему вы так странно пишете: «У меня единственная возможность следить и принимать соответствующие меры только через табель»? Если в табеле ничего не проставлено, разве нельзя просто спросить у сына, какие отметки он получил? Ведь он взрослый юноша, девятиклассник. Или род службы у вас таков, что и спросить у сына о его занятиях некогда?

– Ох, товарищ директор, ладно уж насчёт рода службы! Не в том дело. Дело в том, что… такое дело… Привирать стал мой Владимир. То есть, понимаете ли… Словом, не всегда от него правду слышишь.

– Значит, вы не верите сыну? Но тогда тем более надо было притти в школу и поговорить с Любовью Александровной. Мой вам совет: потолкуйте с нею. Она хорошо знает своих ребят, понимает их характеры, склонности. Посоветуйтесь с нею, не оставляйте этого. Знаете, есть такие слова у Руставели: «Ложь – источник всех несчастий, ложь – начало всякой муки». Мы, учителя, это хорошо знаем. А скажите…

Но тут дверь приотворилась, и меня позвали к телефону.

– Марина Николаевна, у нас тут, видно, разговор долгий, так вы уж приходите ко мне насчёт плана завтра в это время, хорошо? – сказала Людмила Филипповна.

Я простилась и вышла.

…Час спустя, проходя по коридору, я видела, как Горчаков вышел из директорского кабинета.

Лицо у него было задумчивое, озабоченное. Он подошёл к расписанию занятий в старших классах и стал что-то записывать в книжку.

«Эх, – подумала я, – вот поговорить бы так Людмиле Филипповне с матерью Вали Лаврова!»

А с Валей было трудно. Впервые в жизни я встретила такой путаный характер. В нём удивительно сочетались самые противоречивые свойства: развязная самоуверенность и глубокое недоверие к себе, к своим силам и способностям.

Отвечая урок по географии, Валя вдруг останавливался и беспомощно говорил:

– Дальше я не помню, забыл.

– Припомни, подумай, – спокойно предлагал Алексей Иванович.

– Нет, я всё равно не вспомню. У меня плохая память, – уверял Валя чуть не со слезами в голосе.

– Но ведь ты же запомнил первую половину урока?

– А дальше забыл. Нет, я не вспомню, я знаю, что не вспомню…

Ясно было, что в такие минуты зелёная, коричневая и синяя краски на карте сливаются для него в сплошное, ничего не значащее пятно и он, пожалуй, вправду не отличит Чёрное море от Белого. И тут мне одной никогда бы с ним не справиться, не приди на помощь все учителя.

Идёт урок арифметики. Лидия Игнатьевна проходит по рядам. Мальчики склонились над тетрадями и напряжённо работают. Сначала и Валя, как все, погружён в задачу. Но вот он отодвигает тетрадку и начинает чертить что-то на промокашке. Лидия Игнатьевна подходит к нему.

– Почему ты не работаешь? – тихо спрашивает она.

– У меня ничего не выходит, – хмуро отвечает Валя.

– Не может быть. Должно выйти. Подумай ещё.

– Всё равно не выходит, я уже пробовал.

Лидия Игнатьевна берёт в руки тетрадку.

– Начал ты верно, – говорит она. – Только проверь вычисления вот здесь и здесь…

Валя снова углубляется в работу. Иногда он поглядывает на Лидию Игнатьевну, и она кивает в ответ. После каждой сколько-нибудь сложной задачи Лидия Игнатьевна спрашивает: «Кто решил иначе? Как можно решить другим способом? А какой способ решения правильнее?» И тут нельзя просто сказать наугад – этот или тот, потому что сразу последует: «Докажи почему».

Каждый, кто сидит в классе у Лидии Игнатьевны, должен думать и иметь своё мнение, и каждый готов к тому, что его сию минуту спросят.

Я вижу, как Валино лицо снова затуманивается. Он тяжело вздыхает и откладывает ручку, но обратиться к Лидии Игнатьевне, как видно, не решается. Она сама подходит к нему и, наклонившись, говорит тихо:

– Не знаешь, что делать дальше? Но ведь ты почти кончил. Вот взгляни: нужно превратить тонны в килограммы, и тогда…

– Погодите, я попробую, – перебивает Валя.

Минуту спустя слышен его торжествующий голос: