– В тот день ты сошла с ума.

Она улыбнулась и кивнула.

– К тому времени, когда мы добрались до центра города, мне стало плохо. С меня словно сняли кожу, я оказалась совсем незащищенной, чувствительной в тысячу раз больше, чем теперь. Случайные мысли прохожих били по мне, как жуткие откровения, шум большого города заполнил мое детское сознание. Наверное, мне рефлекторно хотелось дать сдачи – физически. В больницу меня привезли окровавленную, и не вся кровь была моя. Говорят, я избила свою сестру. Меня оставили в городе.

Зай раскрыл рот от изумления. Сдерживать реакцию не имело смысла.

– Почему же родители не отвезли тебя домой?

Нара пожала плечами.

– Они ничего не поняли. Когда у ребенка начинается необъяснимый приступ, кому придет в голову увозить его домой, так далеко от врачей? Меня поместили в самую лучшую больницу – в самом большом городе на Вастхолде.

– Но ты же сказала, что с тех пор не виделась с родственниками?

– Все, о чем я тебе рассказываю, произошло в тот период, когда на Вастхолде шло освоение новых земель. У моих родителей было десять детей, Лаурент. А их молчаливая, умственно отсталая дочка превратилась в опасного злобного зверька. Они не могли странствовать по планете вместе со мной. Тогда Вастхолд был планетой колонистов.

Зай был готов пуститься в возмущенные возражения, но сдержался и глубоко вдохнул. Не стоило обижать родителей Нары. Другая культура, дела давно минувших дней.

– И сколько лет ты была… безумной, Нара?

Она посмотрела ему в глаза.

– С шести лет до десяти… Это примерно с двенадцати до девятнадцати в абсолютном летоисчислении. Подростковый возраст, период полового созревания. И все это время у меня в сознании звучало восемь миллионов голосов.

– Бесчеловечно, – вырвалось у Зая.

Нара с полуулыбкой отвернулась к огню.

– Таких, как я, очень немного. Синестезических эмпатов множество, но мало кому удалось выжить, пережить подобное невежество. Теперь почти все понимают, что за год синестезические имплантаты вызывают эмпатию у нескольких десятков детей. Большинство из этих детей, что естественно, живут в крупных городах, и это состояние диагностируется в течение нескольких дней после операции. И когда у детей происходит эмпатический кризис, их увозят в сельскую местность, и там они живут до того возраста, пока становится возможным приступить к началу противоэмпатической терапии. А меня лечили устаревшими методами.

Приучали.

– И каково тебе было в те годы, Нара?

Какой смысл скрывать любопытство от эмпата?

– Я была городом, Лаурент. Была как минимум его животным сознанием. Яростной личностью, сотканной из желаний и потребностей, отчаяния и гнева. Сердцем человечества – и политики. Но меня, меня почти не было. Я была безумна.

Зай зажмурился. Он никогда так не думал о городе – не представлял себе, что у города может быть собственный разум. Это так похоже на риксские выверты…

– Вот-вот, – проговорила Нара – видимо, прочла его мысли. – Вот почему я секуляристка, вот почему мне так противно все риксское.

– Ты о чем?

– Города – это хищные звери, Лаурент. Политика – животное. Ей нужны люди, чтобы они вели ее, личности, чтобы они составляли ее массу. Вот почему риксы – такие однобокие мясники. Они наделяют голосом зверя-раба, а потом поклоняются ему, как божеству.

– Но что-то вроде гигантского разума вправду есть, Нара? Даже на имперской планете, где всеми силами борются с этим? Даже без компьютерных сетей?

Она кивнула.

– Я слышала это каждый день. Это засело у меня в мозгу. Вне зависимости от того, делают компьютеры это очевидным или нет, люди всегда являются частями чего-то большего, чего-то явно живого. В этом риксы правы.

– Вот так нас защищает Император, – прошептал Зай.

– Да. Наше альтернативное божество, – с грустью проговорила Оксам. – Необходимая… препона.

– Но почему нет, Нара? Ты же сама сказала: нам нужны люди – личности. Люди, которые вдохновляют других на верность, придают бесформенной массе человеческие очертания. Так зачем же столь яростно бороться с Императором?

– Потому, что его никто не избирал, – ответила она. – И потому, что он мертв.

Зай покачал головой. Изменнические речи были так болезненны.

– Но достославные мертвые избрали его на Кворуме шестнадцать столетий назад. Если бы они того пожелали, то могли бы собрать новый Кворум и сместить Императора.

– Мертвые мертвы, Лаурент. Они уже не живут с нами. Ты сам наверняка видел, какой у них потусторонний взгляд. Они не больше похожи на нас, чем риксские разумы. Ты это знаешь. Живой город – это, пожалуй, зверь, но в нем, по крайней мере, есть что-то человеческое, как и в нас.

Она наклонилась к нему, в ее глазах играли отблески пламени.

– Главное – человечество, Лаурент. Это единственное, что имеет значение. От нас все Добро и Зло в этой вселенной. Не от богов, не от мертвецов. Не от машин. От нас.

– Достославные мертвые – наши предки, Нара, – яростно прошептал Зай, словно пытался утихомирить ребенка, расшумевшегося в церкви.

– Они – результат медицинской процедуры. Процедуры, возымевшей невероятно отрицательные социальные и экономические последствия. И больше – ничего.

– Это безумие, – выговорил он. И закрыл рот – слишком поздно.

Она смотрела на него, и в ее взгляде были триумф и печаль.

Они еще посидели у камина. Если что-то и возникло между ними, теперь это было разбито. Лаурент Зай хотел что-нибудь сказать, но боялся, что извинений будет мало.

Он сидел, молчал и судорожно пытался сообразить, что же ему делать.

Созвездие глаз сверкнуло, отразив солнечный свет, проникший сквозь двери из искусственно выращенных алмазов. Двери бесшумно и плавно закрылись за сенатором Нарой Оксам. Блеск этих глаз заставил Оксам насторожиться, как если бы ее окружили ночные хищники. На родной планете Оксам, Вастхолде, водились звери-людоеды – медведи, паракойоты и хищные ночные собаки. На глубинном, инстинктивном уровне Нара Оксам понимала, что эти глаза – предупреждение. Существа с сияющими глазами – их было пятнадцать-двадцать – расположились на невидимом ложе, созданном прелестной гравитацией. Покачиваясь, словно разноцветные тучки под легким ветерком, они плыли вдоль широких коридоров внутреннего дворца Императора. Противоэмпатический браслет Нары был включен на полную мощность, как обычно в многолюдной столице, и все же у нее сохранилось достаточно чувствительности для того, чтобы в какой-то мере ощутить нечеловеческие мысли этих существ. Они холодно взирали на сенатора, когда она проходила мимо, неуязвимые, привилегированные, наделенные безмолвной мудростью, накопленной за шестнадцать столетий. Наверняка их род никогда не сомневался в своем превосходстве, даже в те тысячелетия, когда эти звери еще не были указом Императора возвышены до полубожественного статуса.

Они были царственными консортами – эти личные фамилиары его воскрешенного величества. Они назывались felis domesticos immortalis.

Одним словом – кошки.

А еще точнее – бессмертные кошки.

Сенатор Нара Оксам ненавидела кошек.

Миновав невидимое ложе, она остановилась, боясь потревожить потоки воздуха, благодаря которым «перина» с кошками медленно и торжественно проплывала по коридорам. Зверьки, как по команде, повернули головы и воззрились на Нару своими вертикальными зрачками. В их глазах была такая злоба, что Наре пришлось взять себя в руки, чтобы суметь выдержать этот немигающий взгляд. Вот тебе и пресловутая храбрость еретички с противоимперскими убеждениями… Она представляла целую планету, а здесь, в Алмазном Дворце, могущественная женщина-сенатор испугалась домашних зверушек.