Проверено не раз.

Первый глоток его высокоблагородие сделал, явно превозмогая позывы к блевоте, но, начиная со второго, дело пошло совсем иначе: нездорово-мутные глаза оживленно блеснули, кожа порозовела.

— Ух-х… — выдохнул глава миссии. — Паш-шло!

Кристофер Руби отвел глаза.

— Вы удовлетворены, господа? Прекрасно. Я могу вам быть чем-то полезен, господин подполковник?

— Зажгите свечу, Крис. Благодарю.

Многоногий топот стих за дверью. Морщась от каждого движения, Эжен-Виктор Харитонидис поворочался, устраиваясь поудобнее. Боль быстро уходила. Она была уже и не болью даже, а так, смутным, с каждой секундой все более тускнеющим воспоминанием о чем-то нехорошем, происходившем то ли с ним, главой миссии, то ли с кем-то другим, хоть и знакомым, но — по сути — посторонним, не имеющим к нему отношения.

Стихли колокола, унялись молотобойцы, с вечера мерно стучавшие в наковальни висков, взвизгнув напоследок, угомонилась циркулярная пила, въедавшаяся в череп от переносицы…

Пришло другое. То, о чем он пытался и почти сумел забыть.

Хотелось еще.

Очень хотелось.

Подполковник застонал.

Если сейчас же, немедленно, не повторить, все начнется по новой; этого нельзя допускать, нельзя ни в коем случае. Он не алкоголик. Он не хочет пить, тем более в одиночку. Ему необходимо полечиться. Он читал когда-то, что спиртное в малых дозах — лучшее лекарство, а ему и не нужно много; всего лишь еще один стаканчик — и он опять человек, ну, в крайнем случае — два стаканчика, но это же тоже не доза…

Вот! Кажется, снова давит, постукивает в виски… точно!

Мозг работал точно и четко, круче компа. В резиденции ни капли. На дворе глубокая ночь, а «Два Федора» теперь закрываются ровно в десять. Притоны? Нет никаких притонов. Были, да сплыли. Людей можно понять, людям надоели облавы. В «обезьянник» пойти, что ли? Нет, нельзя. Он, слава богу, губернатор, а не синяк, чтобы пить с туземцами…

Какая сука вообще придумала этот гребаный сухой закон?

Убил бы…

О!

Аптека!!!

Ге-ни-аль-но.

Ай да Жэка, ай да сукин сын.

Пусть попробуют отказать больному в медицинской помощи…

Подполковник попытался привстать. И не смог. Тело стало ватным, дряблым, мелкая дрожь пробивала каждую мышцу, руки дрожали.

Нет, никак. Если бы подлые мальчишки не зажилили пойло…

— Прошу прощения, господин подполковник… В тускловатом сиянии трех огарков, мигающих в розанах канделябра, вновь колышутся лица. Опять Руби…

— Крис, Крис! — Пальцы Харитонидиса судорожно заскребли по горлу.

— Видите, профессор? — голос начальника юротдела озабочен.

— Да вижу, вижу, все вижу, дорогуша, — отзывается второй, но нельзя понять, отвечает ли он Кристоферу или обращается к подполковнику. — Что ж это вы, милейший, как же это вы не убереглись? Теперь, вот-те — нате, изволь все с самого начала начинать…

Полузатянутая засиженным мухами туманом, над лежащим склоняется пушистая седенькая эспаньолка, добрые близорукие глаза, увеличенные толстыми линзами в роговой оправе, торчком из нагрудного кармашка — облупившаяся трубочка стетоскопа.

Доктор Зорге!

Спаситель, отец родной!

— Рувим Газиевич, — сипло прохрипел страждущий, — полечиться бы…

— Обязательно, — радостно подхватывает ведущий эскулап Козы. — И думать не думайте, что бросим вас такого. Только вы уж простите старика за откровенность, на сей раз — никакой амбулаторщины, только стационар, безусловно и категорически стационар. Один раз, mea culpa (Моя вина (лат.).), поверили на слово, теперь хватит, дорогуша, никаких больше экспериментов. Вы для нас — отец родной, вам болеть никак нельзя…

— Пи-ить…

— Конечно, конечно, сколько угодно… Эжен-Виктор жадно приник к стакану и, глухо зарычав, выплюнул холодную минералку прямо на белоснежный халат доктора.

— Дайте пить, гниды! Пи-ить да-айте!! Хочется крушить и рвать. Не получается. Вспышка гнева отняла силы. Все как когда-то. Над самым ухом — голоса.

— Подержите-ка его, Кристофер. Вот так, так. Хорошо.

Комариный укус в плечо.

Черное пламя, рвущее душу на куски, опадает.

Голоса удаляются, сталкиваются, смешиваются…

— Вы уверены?

—Дорогуша, я практикую сороковой год, из них почти двадцать — тут, на Валькирии; я пользовал еще Бельцина… вы можете, конечно, собрать консилиум, это ваше право, но, поверьте на слово, милейший, и Абу Алиевич, и Дорменталь, и мистер Хэрриот подтвердят мой диагноз…

— Но ведь…

— Никаких «но», молодой человек. Рецидив есть рецидив. Вы же сами видели: динамизированная агрессия, неадекватность восприятия; delirium в чистом виде; больше скажу, налицо синдром Рубцова-Форрестола, если вам это о чем-то говорит. И я, между прочим, еще в январе предупреждал…

—… документальное оформление…

— А как же? Все оформим, самым документальным образом: скорбный лист, историю болезни, анализы. Не понимаю, дорогуша, вам нужен начальник на работе или живой начальник?

— …если другого выхода…

— …совсем другой коленкор. Завтра с утра ждите санитаров… Ну, дорогуша, это уже зря… впрочем, премного благодарен… Засим, как говорится, позвольте откланяться.

Действие укола постепенно сказывалось. С каким-то тупым, тусклым от притихшей, но никак не желающей уходить головной боли безразличием Харитонидис смотрел, как закрылась дверь за доктором, как начальник юридического отдела снял с себя кожаную курточку и аккуратно повесил ее на спинку стула. «Он, кажется, сошел с ума?»

Руби подошел к постели, зачем-то поклонившись подполковнику, взял его мундир, висевший в изголовье, и быстро пошел к двери.

— Подождите, Крис, — преодолевая слабость, сказал подполковник. — Зачем вы это делаете… не мундир… это понятно… Но все это… это же мятеж, вас расстреляют…

Начальник юридического отдела, чуть помедлив, вернулся к постели и остановился перед губернатором. Пламя свечей заметалось от его движения. В комнате было душно, от тяжеловесного Харитонидиса пахло потом.

— Это не мятеж, — сказал он. — Поверьте мне как юристу. Я не собираюсь прикасаться к губернской печати. В случае недееспособности главы миссии законную силу приобретает штамп отдела, возглавляемого временно исполняющим обязанности… Что же касается «зачем»…

Кристофер Руби отступил на шаг. Его подташнивало. Хотелось на воздух. Сердце билось тяжело и редко.

— Эжен-Виктор, — он впервые назвал губернатора по имени, словно мундир, перекинутый через локоть, давал ему на это право. — Я восхищался вами всегда. По сей день. Вы идеальный солдат. Я про таких только читал. И завидовал. Но я никогда не хотел быть солдатом. — Уловив изумление, мелькнувшее в глазах Харитонидиса, Крис коснулся лихо сбитого набекрень серого берета. — Это, подполковник, каприз судьбы. Вы обознались. Я штатский. Штафирка, шпак. Кажется, это так у вас называется? Вы ведь знаете, здесь, на Валькирии, я застрял случайно. Мне тут не нравится. Но пока не летят космолеты, деваться некуда. Я делаю это, — он встряхнул мундир, — чтобы выжить. Потому что очень скоро на планете прольется кровь. Очень много крови. И знаете, кто в этом виноват? — Руби замолчал, и подполковник с удивлением заметил, что паренек говорит не так, как раньше, а короткими рублеными фразами, словно повторяя подсказку мундира. — Вы, Эжен-Виктор! Именно потому, что вы идеальный солдат. Позвольте?

Не дожидаясь ответа, он наполнил стакан минералкой и выпил залпом.

— Так вот. Для вас приказ — это абсолют. Больше того, абсолютный абсолют, вроде «масла масляного». Вам плевать, что происходит в мире; без приказа, отменяющего предыдущий, вы пальцем не шевельнете, что бы ни творилось вокруг. — Крис еще раз усмехнулся, но глаза его смотрели недобро. — Я допускаю: там, на Земле, всерьез убеждены, что в составе Галактической федерации есть королевство Сияющая Нгандвани, суверен планеты Валькирия. Но здесь, — Руби обвел рукой вокруг себя, — вы, Эжен-Виктор, единственный на всю округу, кто верит в эту белиберду. Спросите у любого работяги с путей, спросите у ваших гвардейцев, спросите, если хотите, последнего бомжа из расконтрактованных, и вам скажут, что это самое ко-ро-лев-ство придумано Компанией. От начала до конца. Вы скажете — сплетни? Поверьте мне как юристу: я читал документы, и это действительно так. Хотя я не знаю, зачем это им было нужно. Позвольте?