Вспыхнул факел, второй, третий…

Большой зал мьюнд'донга был по колено завален трупами. У порога — поменьше, ближе ко входу в малый — побольше, а в середине — целый клубок сцепившихся в предсмертных объятиях тел, иссеченных ттаями и къяххами.

— А-Джунг, — тихо сказал Мгамба. — А-Джунг… Отчаянный покоритель девичьих сердец, привалившись к огромному мертвецу-дгеббе, беззлобно и пусто глядел на запоздавших друзей. Ему, исполнившему приказ, нечего было стыдиться.

— Вперед!

В малом зале — снова мертвецы.

Полдесятка дгеббе в зеленоватых, потемневших от крови пижамках и — ничком — полуголый .воин с торчащей меж лопаток рукоятью ножа.

По знаку ефрейтора урюки вытащили короткий тесак, осторожно перевернули лежащего.

Совсем двали!

— Он первым прыгнул в мьюнд'донг, когда мы разобрали крышу, — донесся до Дмитрия голос Гайлумбы. — Он дрался, как тьяггра.

До сего дня мало кто удостаивался похвалы Шестипалого. Урюки, удивленно и уважительно переглянувшись, приподняли храбреца, усадили спиной к стене, поднесли к губам калебасу. По пушистой бородке потекли красные струйки. Юноша слабо застонал, силясь открыть глаза.

— Мне не удалось… Нгуаби… Барамба…

Цепляясь взглядом за Дмитрия, раненый попытался привстать.

Он, кажется, хотел сказать еще что-то, необычайно важное. Но уже не смог. Руки его мелко-мелко затряслись, дыхание прервалось, ноги проворно заскребли по циновкам, а потом черные глаза медленно выкатились из орбит, сделались нечеловечески огромными и остекленели.

Бимбири б'Окити-Пупа покинул Твердь.

Теперь он тоже был дгаабуламанци.

— Прочесать лес! — приказал Дмитрий. — Чтобы ни один…

— Уже, — откликнулся сержант.

Жаль А-Джунга. Очень жаль. Белозубый красавчик, наделенный легкой, не умеющей унывать душой, он вышел без единой царапины из пылающего ада Дгахойемаро, чтобы погибнуть в тесном углу чужого мьюнд'донга. Жаль и смелого Бимбири, сразившего пятерых взрослых мужчин и павшего не в честном поединке, а от подлого удара в спину. Жаль остальных.

Шестнадцать двали. Все отчаянные сорвиголовы.

И все полегли здесь.

Война есть война, а на войне смерть — бытовуха, это верно. Как верно и то, что первыми гибнут желторотые, плохо оперившиеся птенцы, а уцелевшие в первых боях, как правило, постигают науку выживать. За неимением иного, остается утешаться этим. Но как же тяжко смотреть в глаза мертвых салажат…

Запах смерти, сгущающийся под крышей мьюнд'донга, был невыносим.

А снаружи уже начинало розоветь на востоке небо, и мертвецы начинали коченеть, а раненые, превозмогая боль, сквозь стоны благодарили Творца за счастье вновь видеть утро. Те же, кому повезло уцелеть, выстраивались в длинную шеренгу.

Ждали слова нгуаби.

Дмитрий облизнул пересохшие губы.

— С победой, братья, — негромко сказал он, уравнивая величанием всех, вне зависимости от возраста и заслуг. — В этот великий день…

Он сделал паузу.

По древнему обычаю дгаа, Мграри, Речь Одоления, должна быть долгой, затейливой и цветистой, чтобы потом сказителям проще было превратить ее в песню. Надлежит воздать хвалу Творцу, назвать имена отличившихся, сравнив их с тьяггрой, а то и со старым мвиньей. Это нетрудно. Это гораздо легче, чем объяснить людям сельвы значение первой победы в открытом бою над подразделением регулярной армии…

— Там, откуда я пришел, — дгаангуаби поднял взгляд на радостное утреннее небо, изукрашенное золотисто-розовыми отсветами, — живет воин, который никогда не знал поражений. С громовым къяххом на изготовку стоит у Сияющих Врат, неусыпно охраняя покой Творца, а зовут его Гвардия…

Воины внимали, округлив рты, словно детвора у праздничного костра.

— Ныне, в миг, когда пали двери мьюнд'дойга, он говорил со мной…

Воины слушали, боясь вздохнуть.

— …и, восхищенный вашим мужеством, сказал, что дарит воинам дгаа свое славное имя!

Дмитрий вновь умолк, но уже по-иному: не запнувшись на полуслове, а словно бы пробуя мграри на вкус.

— Отныне вы тоже — Гвардия. Вы — Г'арди Aм Too, Неусыпная Стража Сельвы. Я горжусь вами. А теперь — вольно. Отдыхайте!

Потрясенные, опьяненные восторгом урюки расслабились.

Дмитрий обернулся.

Круглая площадь понемногу заполнялась жителями деревни. Их было уже гораздо больше двух сотен, и хотя численность еще скрадывалась огромностью пустынного торговища, кучка на глазах превращалась в толпу. Юные двали смотрели на урюков с откровенным восторгом. Мужчины постарше — выжидающе, исподлобья, хотя и без вражды. Сквозь волосяные сетки, укрывшие женские лица, сверляще звенело любопытство, и, прячась за юбками матерей, нет-нет, да и высовывали бритые головы голопузые мальцы.

Старики стояли впереди, кутаясь в синие холщовые накидки.

Было так тихо, что стало слышно сладкое причмокивание младенца, сосущего грудь юной женщины. Застеснявшись, мать грубо оторвала малыша, и тот залился требовательно-заливистым плачем, но тотчас же, успокоившись, весело загулил, размахивая смуглыми ручонками.

Дмитрий невольно улыбнулся.

Сквозь толпу тоже покатились беззлобные смешки.

Пронзительная тишина смягчилась.

Но не очень.

Дгаангуаби до боли сжал зубы.

Мвамби Кхаръяйри не рады его приходу. Они сделали все, чтобы уберечь селение от гибели, пускай и ценой чести. А теперь все рухнуло. Пролита кровь. Урюки в поселке, причем — зваными гостями. Разве докажешь Проклятому, что на взрослых Кхарьяйри нет вины? Никогда. Даже справедливый чужак Ситту Тиинка не поверит, что все затеяла кучка молодых буянов, хуже того — сопляков-йу'двали, подуськанных пожилым дгаго, которому нечего терять…

Кхарьярра можно понять.

К ним пришла война, которую они не звали и не ждали.

До Дмитрия донесся тихий и недобрый ропот воинов.

Они дрались. Они теряли друзей. А теперь им не рады. Что ж, если их не хотят видеть гостями, они будут вести себя, как господа.

По праву силы.

Уловив неприязнь, чуткая толпа насторожилась.

Смешки смолкли.

Люди из леса пришли и сломали то, что строилось ценой тяжкого труда и горьких унижений. А теперь они смотрят мвинъями и уже начинают ощупывать глазами стройных девушек.

По праву силы ?

Кхарьяйри сумеет ответить силой на силу! И пусть пришельцы хорошо вооружены и опытны, на каждого из них придется по три десятка взрослых мужчин, тоже имеющих оружие…

Безмолвный и недобрый разговор.

Опасный.

Безысходный.

И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками, оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.

Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала мелкими косичками, новая бело-красная йиктиу лежала красивыми складками, опоясанная трехцветным кушаком.

Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения после боя, но не трубкой камглу, с которой не расставался всю ночь, а самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять. Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать смех — но почему-то никто не смеется. Потому что вслед за Жагурайрой идут дети. Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови, перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов, только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев…

Рядом с Жагурайрой идут маленькие люди. Много. Почти полсотни. Словно все дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую площадь Кхарьяйри.