— Прошу! — Сопровождая округлый жест хозяина, в воздухе подобно орлиному крылу всплеснулся широкий рукав халата. — Моя гордость. Моя святая святых. — Голос старца смягчился. — Что, удивлен? Думал, старикашка гниет себе тут помаленьку, из ума выживает? Не дождетесь! — последние слова он почти проворковал. — Живу, как видишь, полной жизнью, так можешь и передать. Творю. Леплю. Ваяю. В реалистической манере, никакого тебе постмодернизма. — Старец хихикнул. — Уже и заказы пошли. Так я их принимаю, сечешь? И гонорары беру. А как же! — Воркование сделалось совсем доверительным. — Не ради кредов, понятно, хрен с ними, с кредами, а для самоуважения. Всякий труд должен быть оплачен, так или нет?
— Естественно, — подтвердил Тахви.
Хотя можно было и промолчать.
Забыв о госте, Александр Анатольевич бродил от фигуры к фигуре, подходя то справа, то слева, порой стирая с металла одному ему видимые пылинки, а изредка даже присаживаясь на корточки в поисках наилучшего ракурса.
— Детки мои маленькие, — нежное, мелодичное мурлыканье хозяина удивительно гармонировало с подсветкой зала. — Соскучились по папке, да? А уж как папка скучал… Дор-рогие мои, хор-р-рошие… Нет, ну скажи, браток, разве не лапушки? Вон хоть на Молдавана посмотри…
Что и говорить, господин Буделян-Быдляну, всей Землей за глаза именуемый Молдаваном, был хорош. Весьма. Даже не просто хорош, а великолепен. Массивный, широкоформатный, с лицом внушительным и самую малость дебильным, он высился надежно и нерушимо, попирая могучими ногами низенький постамент-пирамидку, скомпонованную по странной прихоти скульптора из четырех малахитовых гробиков, и давящее величие устремленного в светлую даль взгляда было столь безусловным, что потрясенный Тахви едва не преклонил колени. К сожалению, эпическую мощь первого восторга несколько нарушал толстый раздвоенный фаллос, торчащий изо рта бронзового Руслана Борисовича.
— Все правильно, — кивнул старец, угадав невысказанный вопрос. — Сказано же: никакого постмодернизма, исключительно в реальной манере…
Что-то неладное творилось с хозяином. Он по-прежнему мурлыкал, но в голосе время от времени прорезались визгливые нотки, а ноздри породистого носа то и дело подрагивали, издавая тоненькое, ежесекундно усиливающееся сопение.
— Так о чем это я? Ах, да. Я знаю им цену. Потому что каждого смастерил сам. Без меня никого из них не было бы!!!
Последние слова он не выговорил, а выкрикнул, так звонко и неожиданно пронзительно, что невозмутимый гость вздрогнул.
— Я сделал их всех. Слепил вот этими самыми руками. — Старец с некоторым удивлением осмотрел свои худые, покрытые пятнышками старости ладошки. — Даже Эдика Гуриэли. Хотя он с самого начала был сам по себе, и поэтому его здесь нет. И не будет, хотя заказы случались. Но уж Молдавана-то я выстрогал от начала до конца, как папа Карло. — Он на миг запнулся, сопя все громче, с неприятным клокочущим присвистом. — Взял чушку и вывел ее в пла-не-тар-ны-е головы. А чушка так и осталась чушкой. У-у, кр-рыса…
Взметнулась и опала мохнатая кисть шелковой академической шапочки. Сухой твердый кулак вонзился под дых бронзовому Руслану Борисовичу, и статуя, натужно крякнув, согнулась пополам, сжимая ладонями живот.
— О-о-о-охх-х…
Седоусый зажмурился. Он никогда особо не сетовал на нервы, а кое-кто не без оснований считал, что у него вообще нет таковых. Но сейчас Тахви замер, до отказа вжимаясь в мерцающую стену. И никто не посмел бы его осудить, ибо Александр Анатольевич был в этот момент по-настоящему страшен. Во всяком случае, всему, что о нем рассказывали знающие люди, Тахви верил отныне полностью и безоговорочно.
— Этим козлам уже мало нормального лавэ. — Хозяину стоило невероятных усилий сохранять видимость относительного спокойствия. — Им нужно уважение. — Последнее слово старец произнес как грязное ругательство. — А потом им понадобятся гимны и флаги. Ради этого дерьма они угробят космофлот. Если уже не угробили. А потом устроят Четвертый Кризис, опять развалят все к чертовой бабушке и сядут дирижерами на своих петушатниках. Плавали, знаем. — Он криво усмехнулся. — Но эта Галактика распадалась уже не раз и всегда срасталась по новой. Иначе просто не может быть. Только на этот раз стрела выйдет еще мокрее, чем раньше. И Центр будет уже не на Земле…
Теперь он кричал, не пытаясь сдерживаться, на пределе туго натянутых связок, словно обращаясь к многотысячному скопищу слушателей; шапочка свалилась с седой макушки, коротко подстриженные прядки некогда курчавых волос, взлохматившись, серебристым нимбом стояли над головой, и в безумно расширившихся зрачках полыхал ветхозаветный огонь.
— Многие считают меня исчадием ада, и они таки правы — если я и ангел, то уж точно не божий, и не мир я принес миру, но меч! Я заработал свои креды, как умел, и я защищал свои. креды, как получалось. Мне нечего стыдиться! Но я — землянин в пятом поколении. На Старопортофранковской до сих пор стоит дом, где я родился, и в левой парадной по сей день написано на стенке: «Алька дурак». На свои грязные креды я восстановил Лондон, Вену и треть Истанбула, разве этого мало? И я хочу, чтобы центр Галактики был тут, на Земле, а не на какой-нибудь Чечкерии!
Он захлебнулся криком, перевел дух и завершил уже гораздо тише:
— Слышите, вы?! Я, Алеко Энгерт, этого желаю, а значит, так тому и быть…
Шторм, кажется, угасал.
Мясистые ноздри все еще трепетали, но жутковатое сопение понемногу стихало, а из глаз быстро улетучивалась розовая дымка. Так что, когда гость, переждав еще чуток, решился выглянуть из-за квадратной, покрытой потеками патины спины носатого мужика в лавровом венце, Александр Анатольевич был уже вполне в себе и, озабоченно хмурясь, разглядывал окровавленные, стремглав опухающие костяшки пальцев.
Впрочем, приближение гостя он уловил не глядя.
Закряхтел, виновато улыбнулся и спросил — доброжелательно, но отрывисто, неумело скрывая смущение за грубоватой фамильярностью:
— Короче, браток, что тебе нужно?
— Люди, — мгновенно ответил Тахви.
— И только? — прищурился господин Энгерт.
— Только. — В голосе седоусого не было ни тени сомнений. — Все куплены. Везде. В Администрации. В Компании. У Смирновых и то был прецедент. Понимаете? У всех патриотизм в глазах, а верить нельзя никому. — Он помолчал. — Ну, может быть, кому-то и можно. Но я таких не знаю. А мне нужны именно такие. И быстро.
Старец поплотнее запахнулся в халат.
— Всем нужны именно такие, — уже вполне миролюбиво пробурчал он, отходя к гобелену. — Видишь, Фриц, что творится?
— Ja, ja, — мрачно отозвался вытканный великан, наливаясь плотью и неловко комкая в кулаке поспешно сорванную корону. — Natbriich. (Да, да… естественно (нем.)).
— Ты вот тут ваньку валяешь, часа своего, понимаете ли, ждешь, а там, наверху, гопники вконец забеспредельничали. — Старец задрал голову. — Ну что, alter Kamerad (Старый товарищ (нем.)), как насчет поработать?
В светлых арийских глазах величайшего из Штауфенов полыхнула сталь.
— Es ist hoechste Zeit, mein Goenner. Immerbereit. (Давно пора, повелитель. Всегда готов (нем.)).
— Вот и хорошо. Готовь ребят.
— Jawohl, mein Herr, (Так точно, мой господин (нем.)) — радостно прогудел гигант и вновь развоплотился, успев, однако, расправить и нахлобучить на огненную гриву зубчатый головной убор.
— Хорошо. — Хозяин обернулся к гостю и с силой провел сухонькой лапкой по лицу. — Будут тебе верные люди на первое время. А кстати, у тебя-то есть кем дырки затыкать? Живые остались?
— Двое, — хмуро сказал Тахви.
— Надежные?
— Да. Один в СИЗО, другой в бегах.
Челюсти господина Энгерта дрогнули, отчетливо скрипнув бюгелями. Ноздри его вновь напряглись, издав уже знакомое Тахви нехорошее сопение.
— В-СИ-ЗО? — крайне отчетливо переспросил старец. — П-по-че-му-в-СИ-ЗО?
— Говорят, унитаз украл.
— А-с-суд?
— Вот суд и говорит, что украл.
— А-т-ты?
