Короткий взгляд на хронометр.

Четырнадцать пятьдесят одна.

Отлично. В самый раз.

Среброусый еще раз поглядел вслед вертолету, уже превратившемуся в крупную, ежесекундно уменьшающуюся темную точку. А когда треск и стук окончательно растаяли в горной тиши, двинулся вперед, к отвесной, совершенно гладкой стене, возвышающейся в нескольких десятках шагов от места посадки.

Идти было нелегко. Мешало, и крепко мешало железо, поддетое под овчинный, армейского образца полушубок. С каждым шагом идущий все жестче кривил губы, сплевывал, порой что-то неразборчиво бормотал.

Как человек здравомыслящий, немало поживший и переживший, он подозревал, что выглядит сейчас довольно-таки дурацки, а когда придется скинуть полушубок, вообще превратится в шута горохового.

Подумать только — кольчуга, налокотники, наплечники…

Бред.

Впрочем, выбирать не приходится. В чужой монастырь со своим уставом, как известно, не ходят. А если кто и суется, ему не отпирают.

Подойдя вплотную к стене, седоусый снова оттянул рукав с запястья.

Четырнадцать пятьдесят семь.

Подумать только, всего лишь сотня шагов, а семи минут как не бывало. Херовый результат, даже с поправкой на глубокий снег. Пр-роклятые железяки…

Ладно, хватит о грустном.

За дело!

Скинутый полушубок упал на снег. Тысячи лучиков распрыгались по насту, соскочив с добротно отполированной вязи железных колец и чешуи нагрудника. Высоко задрав голову, седоусый медленно и внятно, тщательно придыхая и бережно следя за ударениями, произнес несколько коротких, гортанных, царапающих слух слов.

Мерзкий холодок пробежал по спине. Противно дернулось сердце.

Но, как и было обещано, скала откликнулась.

Мгновенная рябь промчалась по глади, пушистые хлопья зашевелились, вскипели, холодный парок возник и тотчас опал звонкими градинами, а посреди белизны, словно смоляное пятно, возникла иссиня-черная, маслянисто поблескивающая плита.

Седоусый удовлетворенно кивнул.

В последний раз, уже без особой необходимости, почти машинально, сверился с хромированным циферблатом.

Четырнадцать пятьдесят девять.

С секундами.

Пора…

Сноровисто распаковав сверток, высвободил из ветоши дряхлый, незаточенный, со следами плохо удаленной ржавчины меч.

Неодобрительно осмотрел.

Поморщился. Секунду помедлил.

Безо всякого удовольствия трижды поцеловал испещренную непонятными письменами крестовину и приложил к глянцево-маслянистой черни выпуклый алый камень, вделанный в навершие роговой рукояти. А затем, чувствуя себя уже полным идиотом, принялся вычерчивать закорючки рун.

Справа налево: …коса с двойным лезвием. Ансуз, знак посланника.

Чуть дрогнула почва под ногами, и легчайшим гулом откликнулся черный камень.

…острие кельского меча. Уруз, знак силы.

Светло-пепельная, почти неуловимая дымка на миг застлала глаза.

…косой крест, вытянутый вверх. Гебо, знак союза равных.

Черная плита, всхлипнув, распалась надвое, открывая узкий проход.

И сомкнулась, пропустив пришельца в темное чрево горы Гохберг.

В короткий коридор, больше похожий на захудалую заводскую проходную, правда, без турникетов и вахтерской будки, плавно переходящий в гигантскую, на девять десятых залитую смолистой тьмой пещеру…

Да.

Вымершие в незапамятные времена болтуны-миннезингеры, как ни странно, не врали. Разве что самую малость преувеличивали.

Тридцать, может быть — тридцать пять, но никак не сорок фарфоровых колонн уходили в затянутую тьмой высь, подпирая невидимые своды, не шлифованный мрамор, а тщательно отполированные гранитные плиты лежали у ног вошедшего, а посреди пещеры, на высоких табуретах, расставленных по периметру круглой и плоской базальтовой глыбы, неподвижно восседали окольчуженные воины в белых накидках, украшенных большими алыми крестами. Ровно двенадцать было их, оцепеневших в вечном веселье, одинаковых, словно дюжина капель прозрачной ключевой воды, и лишь тринадцатый, сидящий спиною к замшелому, вяло потрескивающему камину, отличался от прочих и возрастом, и статью, и обликом. Вычесанные космы густой рыжей бороды волнами ниспадали на его широкую грудь, а хмурое чело венчала зубчатая, изукрашенная огромными лалами корона.

По самым примерным прикидкам, оптом, не торгуясь и учитывая неизбежный откат ментам, каменья тянули тонн на девятнадцать-двадцать, если не на все двадцать пять. В послереформенных кредах. Само собой, живым налом.

Седоусый присвистнул.

И тотчас же сидящие на табуретах зашевелились.

Забренчали кольца железных рубах, зашуршал грубый холст накидок, где-то в темноте зафыркали, заприседали, издавая призывное ржание застоявшиеся кони, распахнулись под рыжими бровями венценосного великана беспощадные серо-голубые глаза, и, описав в душном воздухе полукруг, в самую середину стола-монолита ударила тяжелая шипастая булава.

— Кто ты, нарушивший мой покой?! — грянуло зычно и гулко, и раскаты мощного баса заполнили пещеру, сминая и глуша отголоски удара.

На подобный, скажем прямо, неординарный случай инструкций у пришельца не имелось. Оставалось два варианта, на выбор: перепугаться и опрометью бежать в никуда, что, разумеется, было категорически исключено, или спокойно ждать продолжения.

Ожидание, к счастью, не затянулось.

Слабым сквозняком потянуло вдруг в лицо, и откуда-то из зыбкой близлежащей мглы, источая аромат женьшеневого лосьона, шаркающей кавалерийской походкой выбрел невысокий, но весьма крепенький старик в роскошном махровом халате, академической шапочке с пушистой кистью и поношенных, но вполне еще приличных войлочных шлепанцах на босу ногу.

— Опять, — брюзгливо сказал он в пустоту. — Опять никому нет дела до старого человека. Никто не хочет помнить, что старому человеку необходимо соблюдать режим, и никого не интересует, что старый человек уже почти принял снотворное. Да?

Рыжебородый громила заметно усох. Окольчуженная дюжина замерла. Кони тоже.

Подойдя почти вплотную, старик ощупал взглядом пришельца.

Не особо заинтересовавшись, отвернулся.

— Свободен, Фриц. Забери мальчиков. И, бога ради, уведи наконец животных. Сколько можно повторять: они пахнут…

Прошел к базальтовому столу. Вальяжно развалился в кресле, закинув ногу на ногу, спиной к камину. Вялым жестом указал на ближайший табурет: присаживайтесь, мол, в ногах правды нет. Покосился на топчущих грань света и тьмы кольчужников.

— Вы еще тут?

— Aber wenn ег ein Partisan ist? (А вдруг это партизан? (нем.). — опасливо хрюкнули из полумглы.

— Der polevoj Komandir?

— А хоть Гриша Котовский, — буркнул старец. — Кыш, я сказал!

И, уже с глазу на глаз, удостоил пришельца вниманием.

— Ну-с, чем обязан?

Засунув руку под кольчугу, гость извлек из нагрудного кармана прямоугольную пластиковую карточку и, чуть подавшись вперед, передал хозяину.

— Позвольте представиться.

Водрузив на переносицу очки в изящной золотой оправе, старец вдумчиво изучил визитку. Брови его удивленно приподнялись.

— О? То-то я смотрю, вроде бы лицо знакомое. Однако, позвольте… ведь вы, кажется, тоже уже умерли?

Седоусый усмехнулся.

— Не совсем.

— Бывает, — хозяин понимающе приобнажил мелкие зубки, но тон его остался сухим. — И все-таки, чем обязан?

Он имел полное право недоумевать. Ни в прошлой жизни, ни в нынешней, ни в любой из предстоящих пути этих двоих не пересекались и, по правде говоря, не могли пересекаться. Гость понимающе кивнул. С некоторой натугой расстегнул застежки левого налокотника и засучил рукав. На тыльной стороне предплечья, въевшись глубоко в гладкую смуглую кожу… и не въевшись даже, а словно бы светясь сквозь нее, багровело четкое, пожизненно невыводимое клеймо.

Золотые, слегка пульсирующие литеры VFC, наискось перечеркнутые косым андреевским крестом.

Светло-карие, удивительно цепкие глаза старца в халате на миг сузились.

И потеплели.