Ее конфидент, из милости принятый в дамский кружок долговязый китаец в синей чесучовой шинели, при косице и повидавшей виды феске с инженерской кокардой, в горестном отчаянии заламывал тощие руки.

— Не правы-с, — шепелявил он, опасливо вжимая голову в плечи и искательно ловя взгляд могучей vis-a-vis (Собеседницы (фр.)! — милейшая кузина Бетти, извините, никак не правы-с! У Дусеньки окромя настоящей природной красы и чудного голоса есть и поворот головы, и отточенная легкость па, и…

— Да бож-ж-еж мой… Танцы! При чем же тут танцы? Сами же слышали, Акакий Акакиевич, не станет она нынче плясать… Петь она станет! Да разве ж это вокал? Выскочит себе пава этакая, повопит, задом покрутит — и под койку. Но при чем тут уроки маэстро Кпифру? При чем тут belle canto? Назовите этот вокал трагедней (Козлиное меканье (греч.).), и лично я сниму всякие претензии, — удивленно поднимая пышные плечи и томно обмахиваясь веером, нарочито громко формулировала роскошная блондинка в вызывающе пышном, вполне возможно, единственном на всю Козу кринолине. — Что ж вы молчите, миссис О'Хара, скажите же и вы, прошу вас!

Та, к которой она взывала, маленькая, сухая, с суровым, хотя и некогда привлекательным лошадиным лицом женщинка, откликнулась немедля, тоном скрипучим и откровенно враждебным всему миру:

— Были бы у Дуськи дети, да помаялась бы Дуська с мое, я б тогда еще посмотрела, кто из нас посмазливее да поголосистее! С чего ж Дуське-то не петь? Дуська-от за мужем как за каменной стеной, Дуське той небось Панфер Панкратыч пуховички под ножки стелет… а где та фифа Дуська в гражданскую была, когда у меня в дому ни корочки сухой, ни косточки вобляжьей не оставалось? Когда Малаша моя, царствие ей небесное, до срока чахоткою помирала?.. Вот и весь belle canto, как есть, и нечего тут говорить, бабоньки!.

Маясь у стенки под прицелом вскинутых бюстов, китаец-правдолюб тем не менее лица не терял, а стоял на своем:

— А я бы все же присудил полное торжество этой фемине, этому нашему валькирийскому соловью! При лучших учителях, да не будь супруг ее столь ревнив, она б, я думаю, превзошла и самое Фаринелли! Хоть гневайтесь на меня, кузина Бетти, хоть от дома откажите, а способности у нее несомненны, да и внешних качеств природа отпустила не поскупясь!

Пирамидоподобная кузина принялась разворачиваться. Совершив оборот вокруг своей оси, она хищно нагнулась над зажмурившим косенькие глазки оппонентом и окатила его волной холодного презрения.

— Вы, Акакий Акакиевич, мужчина бывалый, вы на Земле живали, с вами нам, бедным валькириям, спорить неловко. — Она гневно вздохнула, и на спине ее звонко, словно отпущенная тетива доброго валлийского лука, щелкнула лопнувшая завязка. — Возможно, мы, провинциалки, в курбетах и вокализах не разумеем многого. Однако твердо знаем, что качества души и тела дарует не природа. — С каждым словом обширное декольте ее все более румянело. — Да, сударь, не природа, а Бог! Э-ле-мен-тар-но!

И, прекратив замечать существование разбитого наголову, принародно осрамленного китаезы, величественно отплыла прочь, словно утица-мать, сопровождаемая послушным выводком.

Прозвенел звонок. Публика расселась.

Пьеро деликатно отступил в сторонку, а покинувший свое убежище маэстро Кпифру, успевший в антракте сменить джинсовую пару на ярко-желтый старомодный, с низким вырезом и утрированно длинными фалдами редингот, наклонив смуглую голову, наполовину утонувшую в кружевном жабо, торжественно и вместе с тем любезно произнес:

— Д'Узенька!

После чего повернулся и, делая широкий приглашающий жест, отступил вглубь, пятясь к кулисам.

По залу пробежал не то сдавленный гул, не то глубокий, замедленный вздох. Головы задвигались. Дамские прически заколебали воздух. Таракан-Коба, владелец «Двух Федоров» и один из столпов Козы, перегнувшись через головы сидящих, что-то шепнул Кузе-Макинтошу; тот, не отрываясь от сцены, согласно кивнул. Один из прапоров-гвардионцев вооружился моноклем.

Конферансье, вернувшись на законное место, выкатил грудь.

— Исполняется, — он выдержал паузу, — печальная народная песня «Ой, не шей мне, матушка, сто восьмую-прим»! (Что означает данная статья в XXIV веке, автору неведомо. Согласно УК незалежной Украины, статьей 108-прим предусмотрена ответственность за умышленное заражение партнера венерическим заболеванием при отягчающих обстоятельствах (Л.В.).

Зал умер.

Остался только рокот световых волн, набегающих на воспаленные нервы. И песня. Жалостливая и гордая, исполненная бесконечной, раздольной, степной печали, томной неги и бесстрашного вызова злой судьбе, парящая в поднебесной синеве, взметающаяся в черные, лишь холодным звездным мерцанием пронизанные высоты и низвергающаяся в самые недра земли, туда, где предвечное пламя ярится и буйствует, тщетно тщась изгрызть усталые стены темницы. Песня звала и вела, песня учила свободе и велела умереть бойцом, песня становилась частью души, ни о чем не моля, но властно повелевая бороться и искать, найти и не сдаваться…

Один из немногих, Кристофер Руби слушал,, не глядя.

Что экстерьер? Экстерьер — пшик!

Тем паче, что такой типаж никогда не привлекал его; в Дусеньке не было ни холодно соразмерной грации античных статуй, ни вампирически манящей сексуальности, ни юной, нетронуто-непорочной свежести; возможно, и даже наверняка, та же Нюнечка была куда милее и женственнее, но сейчас, когда под сводом шапито, растворяя в себе всю суету и грязь шумящего за стенами мира, царило, созидало и властвовало это теплое, играющее нежными обертонами сопрано, плавно снижающееся в задушевное меццо, все остальное на время сгинуло, ушло прочь, сделавшись тленным и незначительным. Уже не смущали душу ни рыжая косматая борода, дикими клочьями обрамляющая щербатый рот, ни рваные ноздри, ни каленым железом выжженное клеймо на низеньком лобике — все искупала песня.

Это, несомненно, было колдовство.

Присмиревшие, укрощенные валькирии глядели на сцену с детским восторгом, мужики — неприкрыто вожделея. Лишь сухонький, стриженный в скобку старичок в пятом ряду вроде бы даже и не слушал, а, сонно щурясь, крутил синими от наколок пальцами аметистовые четки, изредка остренько и победоносно оглядывая зал, словно говоря: э, хорошие мои, слушать да смотреть всем можно, а руками трогать одному мне дозволено. Он имел на это право, человек, отстоявший право обладать Дусенькой в беспощадных ножевых схватках, на треть сокративших население камер прославленного на всю Валькирию третьего специального блока…

Песня растекается в воздухе.

Тает. Тает. Та-а-а-е-е-еее…

Всхлип.

Всплеск рук.

Все.

Чудо убежало, оставив на память о себе светлую грусть в душах и густой аромат сапожного дегтя…

Зал медленно возвращался в реальность.

Аплодисментов не было.

— Во, бля! — констатировал шеф канцелярии.

— Оп, ля, — присоединился премьер.

— О, я, я… — хором затянули министры.

— И в заключение нашей антрепризы, — Пьеро трагически воздел руки к люстре, призывая ее в свидетели, что нет его вины в неумолимом течении времени, — вниманию достойнейшей публики предлагается премиерная мелодрама «Ярмонка на Ыврэйе, или Как добрый молодец пятый угол искал», препотешной, разнохарактерной, комической дивертисман с принадлежащими к оному разными ариями, хохмами, анекдотами и побасками, исполняемыми как на отменной лингве, так и на йоркширском, малороссийском, баварском, провансальском, калабрийском и прочих забавных наречиях, а частью говором кокни, также и на достойный язык нгандва переложенных усилиями дорогого нашего маэстро Кпифру…

За кактусом устало вздохнули.

Маэстро, вновь джинсовый, привычно принял овацию.

— За сим… — Пьеро взмахнул рукавом. — Прошу!

Действо продолжалось.

А за матерчатым куполом шапито неспешно плыла но черни синяя луна, ожидая скорого появления красной товарки, легкий ветерок раскачивал над площадью круглые фонари, из соображений экономии отключенные на сезон двухлунья, и дюжие носильщики, усталые от безделья, дремали в ожидании завершения концерта, сидя на подножках паланкинов…